Охотник - Александр Новиков

Август 92-го… Я помню тебя. Я помню растерянных старушек в ломбардах… многочасовые очереди на бензоколонках… талоны на "колбасные изделия"… Поиски "золота партии" – помню… малиновые пиджаки и наглые морды бизнесменов – помню! Клетчатый пиджак Собчака и роскошные усы Руцкого – помню.

Я никогда не забуду тебя, август 92-го… я не забуду тебя никогда.

Гурон, наконец-то, собрался нанести визит тетке. С Анной Георгиевной у него никогда не было сколь-либо дружеских отношений, но она осталась единственной из родственников. Теткиного телефона он не помнил, поэтому приехал без предварительного звонка. Это было ошибкой. Пожилая женщина его не признала, дверь открывать не захотела, обозвала аферистом и пригрозила вызвать милицию.

Наверно, нужно было повернуться и уйти, но Гурону очень хотелось расспросить тетку о том, как тут жила последний год мама. Он сказал: вызывай, Анюта. Я подожду.

Он положил на ступеньки тортик, купленный по случаю визита, присел сам и стал ждать. Сквозь хлипкую дверь было слышно, как тетка возбужденно говорит по телефону: в квартиру ломится грабитель, представляется моим племянником. А мой племянник геройски погиб, выполняя интернациональный долг… Гурон только головой покачал.

Наряд прибыл минут через десять. Один из двух ментов был с автоматом. Гурон уже несколько раз наблюдал на улицах вооруженную милицию, и это искренне его изумляло. В 89-ом, когда он улетел из страны, даже дубинка в руках милиционера казалась чем-то из ряда вон выходящим, вызывала шуточки. Теперь никого не удивлял страж порядка в бронежилете, с автоматом и даже в каске… прифронтовой город?

Он хотел предъявить документы, но ему скомандовали: лицом к стене! Руки на затылок!

– Скиньте обороты, ребятки, – ответил Гурон. – Я офицер.

Он полез в карман за документами, но молодой мент мигом направил на него автомат и закричал:

– Лицом к стене, я сказал! Офицер он, понимаешь.

Гурон подумал: щенки, – пожал плечами и повернулся к стене. Его споро обыскали, нашли удостоверение. Молодой сказал:

– Щас пойдем в отделение, там и разберемся, что ты за хрен.

А второй, постарше, возразил:

– Да погоди, Коля… давай-ка бабуле его предъявим. Может, он и есть.

Сержант позвонил в дверь, сказал:

– Бабушка, откройте. Это милиция. Задержали мы вашего "грабителя".

Анна Георгиевна отворила дверь, и ей "предъявили" Гурона. Она долго всматривалась, моргая поверх очков, не узнавая. Гурон спросил:

– Помнишь, тетка Анюта, как я твою любимую вазу разбил, а ты меня полотенцем отхлестала и в угол поставила? Чешская была ваза, с журавлями…

Тетка ахнула и узнала. Она сказала: Жан! Жанчик! – и схватилась за сердце. Пока тетка Анюта принимала "валокардин" и приходила в себя, Гурон выкурил с ментами по сигарете, перекинулся парой фраз.

– А что вы хотите? – сказал тот, что постарше. – Каждый вечер Невзоров в "секундах" рассказывает им об убийствах и ограблениях. Запуганные они все – край.

– А как же "моя милиция меня бережет"?

– А что мы можем? У нас даже бензина нет. Мы вот и к вам пешком пришли. Хорошо, что отделение рядом, а то, бывает, и не доехать.

Гурон подумал: действительно – край!

Менты мирно убыли, Анна Георгиевна пришла в себя и усадила Жана пить чай. Она укоряла Гурона за то, что он потратился на торт, гладила его по руке и все приговаривала:

– Ах, если бы Верочка дожила… ах, если бы не похоронка!

Гурону мучительно было это слышать, но он терпел. Выждал, пока тетка немного успокоится, спросил:

– Как мама жила последние годы?

Анна Георгиевна стиснула сухонькие кулачки, покачала головой:

– Плохо, Жанчик, жила. Как все – плохо. Пенсия – слезы, цены Гайдар "отпустил"… а главное – похоронка. Сначала-то весточки от тебя передавали, потом – тишина полная. А уж потом, спустя месяца три, как последняя от тебя открытка была, пришел мужчина военный, сказал: погиб. Награжден посмертно. Обещал, что орден передадут, да так она ордена-то и не дождалась… а квартиру отобрали. Как же ты теперь?

– Ничего, тетка Анюта, – бодро сказал он, – квартиру дадут.

– Теперь, Жанчик, никому ничего не дают.

– Мне дадут.

– Хорошо, если так. А пока дадут, поживи-ка ты у меня.

Гурон подумал, что жить в крошечной однокомнатной квартирке вдвоем с теткой станет сущим наказанием, и отказался. Соврал, что сейчас – пока, временно – ему дали комнату в служебном общежитии… Анна Георгиевна снова приняла какое-то лекарство, сказала:

– Я ведь мебель-то спасти не смогла.

– Мебель? – безучастно спросил Гурон.

– Квартиру вашу мигом отдали каким-то беженцам, то ли с Абхазии, то ли с Азербайджана – их теперь много… ничего не успела я спасти. А вот вещи кой-какие все-таки забрала.

– Вещи?

– Ну, не вещи конечно, а… на память: альбомы, письма, ордена отцовы, бинокль, книг немного. Что успела, то забрала. А потом-то уж эти беженцы меня и на порог не пустили… все им осталось. Что делать-то?

– Не переживай, – сказал Гурон.

– Ты, Жанчик, заберешь все сейчас или уж потом, как квартиру получишь?

– Потом… а сейчас хочу посмотреть… в руках подержать. Понимаешь?

Тетка Анюта покивала головой, сказала:

– Понимаю, Жанчик, понимаю. Все лежит в коробках, на шкафу.

Гурон снял со шкафа большую и очень тяжелую коробку из-под телевизора "Рекорд", поставил на стол. Раскрыл – книги: Тургенев, Бунин, Шолохов… Он взял в руки первый попавшийся томик, оказалось – Гоголь, прижался к нему лицом, вдохнул знакомый с детства книжный запах… вспомнил, как прочитал в двенадцать лет "Вий". Валька Паганель сказал, что "Вий" можно читать только днем, а кто читает на ночь, тот потом всю ночь не уснет и будет с ума сходить от страха, и он, Паганель, даже лично знает одного парня, который с ума сошел… Индеец дождался ночи и сел читать. Было очень страшно, но он упорно читал и почти дочитал до конца, но не дочитал – уснул. На другой день он сказал Паганелю, что только слабаки боятся читать какие-то там книжки на ночь. И они, конечно, подрались и попались на глаза завучу и были вызваны на педсовет.

Гурон положил томик Гоголя на место, снял вторую коробку. Она была значительно меньше первой, легче и без каких-либо этикеток. Сверху лежала шкатулочка с наградами отца… А вы покупаете? – Покупаем. И цену даем хорошую… Каанфетки-бараночки, словно лебеди, саночки… Гурон погладил шкатулку кончиками пальцев. Рядом стоял подстаканник отца – старинный, серебряный, со специальным выступом под большой палец. Отец пил чай только с этим подстаканником. Чай он пил всегда очень крепкий, дымил при этом беломором. Говорил: с дымком вприкуску. Гурон отставил подстаканник в сторону. Ниже лежали альбомы с фотографиями. Он взял верхний, раскрыл. Фотографии были старые, черно-белые, с затейливо обрезанными краями. На первом фото – отец и мама в день, когда они поженились. Они пришли домой из ЗАГСа со свидетелями и сели праздновать в крохотной комнатке коммуналки на Выборгской набережной. На фото они – молодые, красивые и счастливые. Они сидят за круглым столом. За их спинами видна на стене гитара с бантом и кусок круглой вертикальной печки в гофрированном железе. А на столе – вареная картошка в кастрюльке, квашеная капуста в миске, крупно нарезанная колбаса, селедка, бутылка водки и граненые стаканы… свадебный натюрморт эпохи конца пятидесятых…

Гурон перевернул страницу. На фото снова были отец и мама на демонстрации. Отец в лихо сдвинутой на затылок шляпе, в длинном двубортном пальто с широкими лацканами, держит на руках маленького Жана. Отец, наверно, немного выпил и смотрит в объектив ФЭДа[48] с улыбкой, лукаво. Мама – счастливая, нарядная, в длинном светлом пальто, с белым газовым шарфиком и в маленькой плоской шляпке-таблетке. В руках у нее – воздушный шарик… маленький Жан тянет к шарику ручонку.

Гурон захлопнул альбом. Он чувствовал, что не готов сейчас просмотреть его до конца. Он бегло перебрал остальные "вещи" – трофейный цейсовский полевой бинокль в кожаном футляре… свой собственный "маузер" в деревянной колодке… пачка писем, схваченных выцветшей ленточкой, старые театральные программки, коробочка с золотом – две сережки с фианитами и крохотный кулончик на цепочке… поздравительные открытки с красными знаменами, космонавтами и летящими над землей спутниками. На спутниках – надпись алыми буквами: "СССР"… тощая пачечка облигаций… отцовы старшинские погоны, в которых он вернулся с войны…

Тяжело… тяжело сдавило сердце. Гурон аккуратно сложил "вещи" в коробку, оставив только отцов подстаканник, да мамин кулончик на тонкой цепочке.

– Вот это я возьму? – спросил он. Почему-то он испытывал чувство неловкости. Тетка Анюта замахала руками: ты еще спрашиваешь!

Через полчаса он попрощался и ушел. Анна Георгиевна заплакала и перекрестила его вслед.

Гурон приехал "домой", то есть к Чапаю, снял рубашку, лег на диван и закурил. С того самого момента, как неделю назад Гурон вышел из "стекляшки", он жил в каком-то странном состоянии раздвоенности. Впрочем, это началось раньше, с того дня, как по возвращении он начал смотреть телевизор и читать газеты…Он был шокирован, он был ошеломлен. Но ему казалось, что все не так, как показывают по телевизору и пишут в газетах, и что как только он выйдет за ворота "дачи" и все увидит своими глазами, "раздвоенность" пройдет.