Рикша - Лао Шэ

На Тяньцяо Небесном мосту – еще оживленнее. Здесь построены чайные под навесами, скатерти на столах белые, чистые; поют прелестные певицы… и все это на фоне древних сосен храма Неба. Звуки гонгов и барабанов разносятся далеко вокруг и в чистом, прозрачном сухом воздухе звучат особенно звонко, отчетливо, будоража сердца. Женщины легкого поведения эти жертвы страстей, которыми охвачено общество, в ярких открытых платьях. Им легко наряжаться главное, чтобы все прелести были видны.

Есть где провести время и любителям тишины и уединения. В восточном пригороде на набережной возле водохранилища и за храмом Долголетия сохранились ямы, наполненные водой, где когда-то обжигали гончарные изделия, там можно порыбачить, и в западном пригороде, у Белокаменного моста тоже – рыба держится у самого берега, поросшего молодым тростником. Наловишь рыбы, а потом зайдешь в загородную закусочную, там – и свиные головы, и соленый соевый творог, и гаоляновая водка, и бобы, сваренные в соленой воде, – будешь и сыт и пьян. Из закусочной с удочкой на плече и рыбешками на кукане идешь вдоль берега, поросшего ивами, под лучами вечернего солнца, и так легко на душе! С этим чувством входишь в городские ворота.

Повсюду радость, веселье, музыка.

Неожиданная жара в начале лета придает особое очарование каждому уголку древнего города. И хотя, быть может, она не сулит ничего хорошего, миллионы людей пробудились, согретые солнцем, они будто птицы расправили крылья и, словно завороженные, поют своему городу хвалебную песню. Этот город, грязный и в то же время прекрасный, дряхлый и полный сил, суетной и спокойный. Милый сердцу великий Пекин. В этот день всем не терпелось услышать либо прочесть о чем-то необыкновенном, каком-нибудь из ряда вон выходящем событии, которое не наскучит долгое время. Хорошо бы, конечно, увидеть нечто подобное собственными глазами.

День ясный, погожий и такой длинный! И удивительное событие не заставило себя долго ждать. На подножке трамвая, который только что отошел от завода, мальчишка, размахивая газетой в грязной руке, орал во все горло:

Всего медяк! Покупайте! Расстрел Жуань Мина. В девять вечера повезут по городу! Покупайте!

В трамвае, в лавках только и говорили что о Жунь Мине, ему была посвящена целая газетная полоса: фотоснимок, биография, интервью крупными и мелкими иероглифами, иллюстрации с подписями. Жуань Мин, казалось, заполнил собой весь этот старый город. Его имя можно было прочесть в глазах прохожих, услышать в беседах, словно на свете никого больше и не было, кроме Жуань Мина. Сегодня повезут по улицам, сегодня же расстреляют. Разве не о таком событии мечтали пекинцы? Они не только услышат, но и увидят. Женщины приоделись, старики, чтобы не опоздать, загодя вышли из дому. Детишки и те мечтали удрать с уроков. К восьми вечера люди заполонили все улицы, толкались, галдели; возбуждение достигло предела. Рикши остановили свои коляски, лавочники прекратили торговлю и перестали зазывать покупателей – все ждали телегу с Жуань Мином.

История знала и Хуанчао, и Чжан Сянчжуна [21], и «Небесное государство великого благоденствия», еще тогда любили смотреть на казнь. Правда, расстрел не так интересен, другое дело, когда четвертуют, рубят голову, сдирают кожу, закапывают живьем – рассказы об этом слушали с таким наслаждением, будто ели мороженое, дрожа от удовольствия. Зато теперь приговоренного к казни возят по улицам напоказ – спасибо тому, кто это придумал: интересно же поглазеть на приговоренного, привязанного к телеге, по крайней мере, чувствуешь себя причастным к убийству, почти что палачом.

Эти люди не отличают добра от зла, правду от лжи, но хотят, чтобы их считали культурными потому лишь, что они усвоили кое-какие приличия. Они с удовольствием посмотрели бы, как заносят над головами им подобных ножи и секиры, как четвертуют. Убивают же ребятишки собаку, испытывая при этом радость. Дай таким людям власть, они устроят кровавую бойню, будут отрезать у женщин груди и ноги и сваливать в кучу для собственного удовольствия. Но власти у них нет, так что приходится лишь смотреть, как убивают свиней, баранов и людей тоже – все-таки удовольствие. А не дай им такой возможности, сорвут злобу на ком угодно, даже на детях, чтобы отвести душу.

На восточном краю голубого безоблачного неба – красный диск солнца, ветер колышет ивы?; по обочинам дороги, укрывшись в тени, стоят люди – старики и молодые, мужчины и женщины, красивые и некрасивые – одни одеты по последней моде, другие – просто; все возбужденно беседуют, смеются, жаждут зрелища, вертят головами, думая лишь об одном: поскорее бы! Каждый норовит протиснуться вперед. Полицейские покрикивают на мальчишек, награждают их пинками на потеху всем, с трудом сдерживают сползающую на мостовую живую стену – видно лишь, как над всей этой массой шевелятся головы. Ноги затекли от долгого стояния, но все терпеливо ждут, никто не хочет уходить. Те, что сзади, напирают на стоящих впереди, а люди все подходят и подходят, стараясь

пролезть поближе, ругаются, поносят друг друга, кто кого перекричит, но руки в ход не пускают. Дети капризничают, им невмоготу, но то и дело получают затрещины. Кто-то обнаружил пропажу и орет во все горло – воры времени не теряют. Шум, гам, крики, ругань. И тем не менее, люди полны решимости ждать. Все, без исключения.

Вдруг все стихло – вдали показался отряд полицейских.

– Везут! – крикнул кто-то. Толпа подалась вперед – еще, еще. Только и слышно:

– Везут! Везут!

Глаза сверкали. Крики слились в сплошной гул; резко пахло потом. Все жаждали увидеть кровавое зрелище. И это в стране, где так почитают этикет и ритуалы!

Жуань Мин, маленький, щупленький, очень напоминал больную обезьянку. Он молча сидел на телеге с опущенной головой, бледный, на спине – дощечка с надписью. Люди разглядывали его, презрительно скривив губы, и обменивались мнениями; гомон волнами прокатывался в толпе.

– Братья! – вдруг предложил кто-то. – Давайте крикнем ему что-нибудь! – И окружавшие телегу заорали, будто в театре: «Браво!» И столько было злости, столько пренебрежения в этом крике. Но Жуань Мин даже не поднял головы. Толпа негодовала: «На такого сморчка весь город вышел смотреть!…» Лицо Жуань Мина по-прежнему оставалось бесстрастным, и интерес к нему постепенно исчезал. Однако люди не расходились. А вдруг преступник что-нибудь скажет? Ну, например: «Лет через двадцать, может, еще появится молодец». Или попросит у торговца чайничек-другой гаоляновой водки и немного мяса, тушенного в сое. Ему, конечно, не дадут. Интересно, что он тогда будет делать? А может, когда телега доедет до арки, он возьмет да и запоет: «Четвертый сын навещает мать» [22]. Непременно надо идти за телегой. Вот и Небесный мост. Но ничего такого, что вызвало бы восторг и удовольствие толпы, не произошло. Однако с преступника не сводили глаз: как бы не пропустить, когда в него всадят пулю. Иначе можно считать, что время потеряно.

В этот жаркий день Сянцзы, понурившись, прибрел к озеру. На берегу огляделся. Ни души. Стараясь ступать без шума, он крадучись, на цыпочках подошел к самой воде. Прислонился к стволу старого дерева, постоял немного. Вокруг было тихо, и Сянцзы в изнеможении опустился на землю. Слегка покачивался под ветром тростник, чирикали птички. Неожиданно Сянцзы вскочил, лоб покрылся испариной. Он стал озираться, прислушался. Тишина. Сянцзы снова сел. Его больше не пугал шелест тростника и голоса птиц. Он тупо уставился на плавающих в канаве рядом с озером рыбок – глаза у них сверкали, словно жемчужинки; рыбки то собирались стайками, то расплывались в разные стороны, пуская пузыри, к чешуе у них прилипала ряска. К склонам канавы лепились головастики, покачивая огромными головами. Вдруг и головастиков и рыб унесло течением только хвосты мелькнули, и при несло новых, которые всеми силами старались удержаться на месте; головастики пытались выбраться из потока. Вода перестала бурлить. Рыбешки собрались в стайки, раскрывая широко рты, хватали листочки и траву. Крупная рыба, спешила опуститься ко дну, от ее движений по воде расходились круги. Промчался над водной поверхностью зимородок, и рыбы тотчас исчезли, только ряска осталась. Сянцзы смотрел перед собой невидящим взглядом; нехотя поднял с земли несколько камешков и стал бросать в воду, сбивая ряску и поднимая брызги Вдруг, словно испугавшись чего-то, он едва не вскочил, а потом долго ощупывал грязный пояс – в нем были спрятаны деньги. Сянцзы достал их, покачал головой, аккуратно пересчитал и снова спрятал.

Сердце взволнованно забилось: как бы получше истратить их, но чтобы никто не узнал? Тогда он успокоится. Он думал не о себе – о деньгах, он как бы стал их придатком, они им распоряжались. Деньги эти добыты бесчестным путем и так же должны быть истрачены. Тот, кто их взял, не смеет смотреть на солнечный свет. Народ ходит по городу, разглядывает Жуань Мина, а Сянцзы прячется и думает: хорошо бы найти еще более глухое место. О том, чтобы появиться на улице, не может быть и речи – ведь это он предал Жуань Мина, и теперь сидит здесь в одиночестве, у городской стены, не смея поднять голову, словно его преследует тень самого дьявола. Сянцзы везде чудится Жуань Мин: то в луже крови на Небесном мосту, то даже в ассигнациях, спрятанных в поясе. Сянцзы не раскаивается, он только боится дьявола.