Жизнь и учение св. Григория Богослова - Иларион Алфеев

Пятидесятницу празднуем и Духа пришествие, наступление обещанного срока, исполнение надежды. И как велико, и как досточтимо таинство! Оканчиваются телесные дела Христовы, лучше же сказать, дела Его пришествия в теле… Начинаются же действия Духа… Этот Дух — ибо Он премудр и человеколюбив — возьмет ли пастуха овец, делает его псалмопевцем, отгоняющим злых духов, и провозглашает царем Израильским, [697] возьмет ли пастуха коз, соделывает пророком: [698] вспомни Давида и Амоса! Берет ли мальчика одаренного, делает его судьей старейшин, невзирая на возраст: [699] свидетельствует об этом Даниил, победивший львов во рву. Найдет ли рыбаков, уловляет их для Христа, а они весь мир обнимают сетью слова: возьми Петра, Андрея и" "сынов громовых" ", прогремевших духовными громами. Найдет ли мытарей, приобретает в ученики и делает купцами душ: об этом говорит Матфей — вчера мытарь, а сегодня евангелист. Найдет ли пламенных гонителей, изменяет ревность и делает Павлов Савлами, обращая их к благочестию настолько же, насколько прежде были они обращены к злу.[700]

Пятидесятница есть день, в который Святым Духом созидается Церковь как общество людей, вступивших в новые отношения с Богом и обновленные взаимоотношения друг с другом. Действие Святого Духа в момент первой христианской Пятидесятницы выразилось в том, что апостолы начали говорить на иных языках, так что каждый из пришедших в Иерусалим иностранцев" "слышал их говорящим его наречием" ". [701] Действительно ли апостолы говорили на иных языках, или каждый из слушателей воспринимал их речь как свой родной язык? — спрашивает Григорий. Если принять последнее толкование, то получится, что чудо произошло не с апостолами, но со слушателями; поэтому Григорий склоняется к первому толкованию.[702]

Чудо Пятидесятницы состоит в том, что люди, разделенные по национальному, языковому и расовому признаку, действием Святого Духа приводятся в единство. Разделение людей на нации и рассеяние народов произошло, согласно Библии, в результате вавилонского столпотворения [703] и было наказанием за грех безбожного строительства, за попытку достичь неба земными средствами. Строительство вавилонской башни навсегда осталось символом построения социальной системы без Бога: единодушие людей в безбожном предприятии неизбежно ведет к разделению между ними и к разрушению самого предприятия. Задачей Церкви всегда было преодоление всяких разделений, существующих на человеческом уровне, и достижение единства при помощи благодати Духа. Именно поэтому Церкви чужд всякого рода национализм; именно поэтому Григорий так восхищался кинической идеей человека как гражданина мира. Сопоставляя вавилонское столпотворение с Пятидесятницей, Григорий говорит:

Конечно, достойно хвалы и древнее разделение языков, когда злостно и безбожно единогласные строили башню, на что и сейчас дерзают некоторые; ибо разделение языков разрушило и единомыслие, и само предприятие. Но гораздо большей хвалы заслуживает чудо, совершающееся ныне. Ибо разделение, излившееся на многих от единого Духа, опять приводит всех в согласие.[704]

Григорий завершает проповедь словами о том, что, хотя торжественное богослужение подходит к концу, праздник никогда не должен кончаться:

Нам уже пора распускать собрание, ибо достаточно сказано; торжество же пусть никогда не прекратиться, но будем праздновать — ныне телесно, а в скором времени вполне духовно, когда и причины праздника узнаем чище и яснее в самом Слове и Боге и Господе нашем Иисусе Христе — истинном празднике и веселии спасаемых…[705]

Вся жизнь христианина, по мысли Григория, должна стать непрестанным праздником, непрекращающейся Пятидесятницей, юбилейным годом, начинающимся в момент крещения и не имеющим конца. Земная жизнь может стать для христианина нескончаемым празднеством приобщения к Богу через Церковь и таинства. Годичный круг церковных праздников, так же как и таинства Церкви, способствует постепенному переходу человека из времени в вечность, постепенному отрешению от земного и приобщению к небесному. Но настоящий праздник и истинное таинство наступит только там — за пределом времени, где человек встретится с Богом лицом к лицу. Истинный праздник есть сам Господь Иисус Христос, которого в непрестанном ликовании созерцают верующие в Царствии Божием.

Глава III. Догматическое богословие

В предыдущих главах, в частности, при знакомстве с проповедями св. Григория на церковные праздники, мы уже коснулись некоторых характерных аспектов его богословия. В настоящей главе нам предстоит рассмотреть те богословские темы Григория, которые имеют догматическое значение, а именно его понимание задачи и целей богословия, его учение о Боге, о Троице, о Христе, о Святом Духе, о тварном мире, о человеке, о грехопадении и искуплении.

Григорий является одним из творцов православного догматического богословия. Его имя стоит первым в списке источников, которыми пользовался преп. Иоанн Дамаскин при написании" "Точного изложения православной веры" " — сочинения, до сих пор остающегося главным в восточной традиции систематическим разъяснением христианских догматов. Григорий Богослов, в отличие от Дамаскина, не был богословом–систематиком и не ставил перед собой задачи создания исчерпывающего руководства по догматике. Тем не менее в его Словах содержится столь богатый догматический материал, а его богословские формулировки столь отточены, что его творчество оставило неизгладимый отпечаток на всей последующей догматической традиции Православного Востока.

1. Богословие

Молчание и слово

Григорий считал служение слову главным делом своей жизни. Однако еще до окончания Афинской Академии он знал, что посвятит себя не слову как искусству, но слову о Боге, знал, что станет не" "любословом" "("philologos" "), но" "philosophos" "("философом" "), не ритором, но богословом. Термины" "философия" "и" "богословие" "нередко выступают у Григория в качестве синонимов: так например, в Слове 27–м выражение" "философствовать о Боге" "означает ни что иное, как" "богословствовать" ".

Парадокс всякого слова о Боге заключается в том, что Бог по Своей сущности непостижим для человеческого разума и следовательно не может быть выражен, описан или изъяснен никаким человеческим словом. Истинное благочестие, по словам Григория, заключается" "не в том, чтобы часто говорить о Боге, но чтобы больше молчать" ". [706] Бог открывается человеку не через слова, но поверх слов — через молитвенное соприкосновение с Ним, которое происходит в глубоком молчании языка и разума. Отсюда предпочтение, отдавемое многими восточными Отцами апофатическому методу богословия — когда говорится не о том, чем является Бог, но лишь о том, чем Он не является. При последовательном отрицании всего, чем не является Бог, — а Он не является ничем из того, что можно облечь в слова, — человек остается как бы лишенным слов и умолкает. Когда все слова исчерпаны, открывается возможность для встречи с Богом на той глубине, где слова уже не нужны, где они просто становятся излишними.

Апофатическое богословие, истоки которого мы находим уже у Климента Александрийского, получило свое развитие в трудах св. Григория Нисского, а впоследствии — у автора Дионисиевых творений ("Корпус Ареопагитикум" "). Что касается Григория Богослова, то он не был безоговорочным поклонником апофатического метода, хорошо сознавая как его преимущества, так и главный недостаток: отсутствие слов совсем не всегда обеспечивает человеку реальное богообщение, встречу с живым Богом. Для того, чтобы привести людей к Богу, о Нем нужно говорить, — считал Григорий, — причем говорить не только отрицаниями, но и утверждениями, несмотря на то, что никакое утверждение о Боге не может быть исчерпывающим. Григорий Богослов был, пожалуй, более прагматичен, чем его вдохновенный друг епископ Нисский, и больше думал о практической пользе своей проповеди; поэтому он считал, что даже по поводу природы Бога можно делать некие утверждения. Катафатический метод богословия есть лишь некое дополнение к апофатическому методу, однако без этого дополнения апофатический метод ведет в никуда:

…Любопытствующий о природе Сущего не остановится на том, чем Он не является, но к тому, чем Он не является, добавит и то, чем Он является, ведь легче что‑то одно постичь, чем все по отдельности отрицать; добавит, чтобы через исключение того, что не–есть Бог и утверждение того, что Он есть, сделать то, о чем мыслит, более доступным пониманию. Ибо говорящий о том, чем что‑либо не является, и умалчивающий о том, чем оно является, подобен тому, кто, спрошенный, сколько будет дважды пять, отвечает" "не два, не три, не четыре, не пять, не двадцать, не тридцать" ".., но не говорит, что это будет десять, и не остановит ум вопрошающего на самом искомом. Ведь намного легче и короче показать, что не–есть предмет, объяснив, что он есть, чем исключая то, что он не–есть, показать, что он есть.[707]