Ищу комиссара - Владимир Двоеглазов

Они пересекли дорогу и в недоумении остановились перед калиткой. Точно так же, как и вчера, она была до половины занесена снегом, на крыльце лежал нетронутый сугроб, а на дверях все так же висел покрытый изморозью амбарный замок.

— Что за чертовщина! — сказал Редозубов.

— Может, показалось?

— Да нет!

— Ну-ка, давай посмотрим, — сказал замполит. Забравшись по колено в сугроб, он перелез через калитку и дошел до угла дома. — Вот оно что!..

Редозубов бросился к капитану. Следы, ведущие от заколоченного крайнего дома, с дороги не просматривались. Высокий дощатый забор, стайка и сугробы надежно скрывали их от глаз до самого леса, вплотную подступавшего к огороду.

Упирались же они в глухую стену сеней. Редозубов пошевелил доски — они, визжа на гвоздях, отошли, и открылся узкий лаз, впрочем, достаточный для того, чтобы мог пролезть человек.

— Осторожнее! — сказал Проводников, сунул руку в карман и достал фонарик. — Дай-ка я…

Но Редозубов уже влезал в щель между раздвинутыми досками. Капитан, включив фонарик, протиснулся следом. Они оказались в глухом чулане и даже с мощным лучом света не сразу обнаружили плотно подогнанную дверь. Редозубов, не рассчитав силы, с грохотом распахнул ее, — и тотчас откуда-то из глубины избы послышался душераздирающий вопль. Редозубов выскочил из чулана, рванул на себя обитую войлоком дверь, ведущую в избу, — леденящий крик разрывал уже, казалось, барабанные перепонки; подоспевший капитан торопливо обшарил лучом комнату.

В луче, как заяц в свете фар, метнулось страшное двуногое существо, — однако вопль сразу оборвался; существо забилось в угол между комодом и стеной, и теперь капитан и стажер смогли рассмотреть его.

Это был долговязый человек в ватнике, в ватных штанах и в валенках, без шапки, валявшейся посреди комнаты, коротко (должно быть, недавно наголо) остриженный; лицо его представляло собой сплошной черный кровоподтек, один глаз заплыл полностью, верхняя губа глубоко рассечена; изуродованный рот как бы застыл в немом крике; единственный глаз, которым он еще видел, в безумном ужасе сверкал под лучом, как у затравленного волка.

— Кто вы такой? — спросил замполит. — Кто вы такой? Ответьте. Я заместитель начальника милиции капитан Проводников.

Человек молчал еще несколько секунд, должно быть, с трудом соображая, что ему сообщили, и вдруг, оторвавшись от угла, бросился в ноги Проводникову, так что тот от неожиданности отпрянул.

— Товарищ старший лейтенант! Гражданин следователь! Валерий Романович! — вопил человек, пытаясь обнять ноги замполита. — Товарищ старший лейтенант! Гражданин следователь! Спасите! Помогите! Валерий Романович!..

Редозубов, ничего не понимая, с трудом оторвал его от капитана.

— Встаньте, — потребовал замполит. — Как ваша фамилия?

— Калабин я! Калабин! Генка Калабин! Неужто не узнаете, гражданин следователь?! Вы же дело мое вели! Двести шестая, третья! Калабин я! Калабин!..

В первые полчаса от Калабина трудно было добиться чего-либо вразумительного. Упорно называя замполита «старшим лейтенантом» и «следователем», Калабин то захлебываясь, принимался благодарить за избавление от какого-то «рыжего», то с пятого на десятое описывал свои скитания после побега с «химии», то, обращаясь к Редозубову «гражданин инспектор», заклинал его поймать некоего Молова, и нелегко было понять, что «рыжий» и Молов— одно и то же лицо; впрочем, Проводникову показалось, что эту фамилию он где-то уже слышал.

— Да знаете вы его, Валерий Романович, знаете! Вспомните, гражданин следователь: он же свидетелем проходил по моему делу! Плюгавый такой — глянуть не на что!

И Проводников вспомнил. Это было обычное дело по хулиганству; по таким делам и обвиняемые-то почти не запоминаются, а уж свидетели и подавно. Но «рыжего» он вспомнил.

Молов был давний хахаль жены Калабина, из-за него-то последний и избил до бесчувствия Лизавету, до самого Молова, к счастью, добраться не успел, иначе отбывал бы сейчас наказание за убийство. «Рыжий» откровенно похвалялся на следствии, да и потом, в суде, что спал с Лизаветой; конвоиры рассказывали, что Калабин рванулся к нему из-за барьера, едва удержали; впрочем, сама Лизавета, довольно смазливая бабенка, это отрицала. Быть может, Калабин ей тогда и поверил — скорее, потому, что очень хотел поверить; однако, когда его уже расконвоировали и направили на стройку народного хозяйства, от «верного кореша» пришло письмо, в котором сообщалось, что «доступ к телу Лизаветы продолжается». Это было, по-видимому, последней каплей. Калабин бежал со стройки, намереваясь посчитаться как с хахалем, так и с женой.

Но до озера Имятуй, где поварила Лизавета, добраться не удалось; «рыжий» же как сквозь землю провалился. И вот, добравшись в отчаянии до своей избы, не зная, что делать дальше, Калабин попал в переделку, о которой не мог говорить без содрогания.

Откровенные наглость, цинизм, с которыми вел себя на следствии свидетель Молов, сознавая полную свою безнаказанность (моральное осуждение подобные люди воспринимают как пустой звук), не могли не запомниться следователю Проводникову; он и теперь, пожалуй, узнал бы этого омерзительного человечка — омерзительного, конечно, не внешностью, а своей душевной плюгавостью.

Впрочем, что он здесь делал, в калабинской избе? Ждал Лизавету?

Задать этот вопрос Калабину замполит не успел. Редозубов, внимание которого привлекло вдруг горбившееся на кровати ватное одеяло, осторожно приподнял его за угол и обмер в тусклом утреннем свете, пробивавшемся сквозь замерзшие стекла, что-то блеснуло… Стажер рывком откинул одеяло — и, не в силах выдавить застрявшие в горле слова, повернулся к капитану. Проводников, бросив взгляд на кровать, вздрогнул.

Бунт (связка) серебристо-черных лисиц — должно быть, не менее десяти штук — как бы негодуя на неподобающие его благородию условия хранения, высвобождение похрустывая мездрой, расправлял на глазах волнистый мех.

Некоторое время капитан и стажер, словно завороженные, разглядывали искрящееся мягкое серебро; затем замполит подскочил к кровати, схватил бунт в том месте, где шкурки были связаны прочным шпагатом через глазные отверстия, и, встряхнув, громко, со звоном в голосе, спросил:

— Откуда у вас эти шкурки?

11

Этот вопрос, заданный замполитом Калабину, прозвучал как выстрел. Еще ничего не было известно, еще Калабин не произнес ни единого слова по поводу находки стажера, но шкурки — вот они — настоящие, блестящие, остропахнущие мездрой и псиной, березовыми опилками, скипидаром, бензином, благородно отливающие серебром, пусть немного, всего десять штук, аккуратно связанные пеньковым шпагатом через глазные отверстия, с болтающейся биркой, указывающей количество, сорт, размер, дефект и цвет, — эти шкурки, малая часть похищенного, но огромная удача, позволяющая впервые задать такой конкретный вопрос, — были у них в руках.

Вопрос прозвучал как выстрел, ибо он завершал, по сути, важнейший этап работы, часто черной и неблагодарной, проделанной следователем прокуратуры Чистовой и Шабалиным, участковым инспектором Пицухой и прокурором, инспектором уголовного розыска Комаровым и Чиладзе, начальником отдела милицейских служб Довлетшиным и Костиком, заместителем начальника линейного отделения Желтовым и Супониным, старшим инспектором информационно-аналитической группы Якименко и Волохиным и еще многими людьми, так или иначе принимавшими участие в розыске. Трудно сказать, сколько отдал бы каждый из них за то, чтобы иметь возможность задать этот простой вопрос: «Откуда у вас эти шкурки?»

Что касается Калабина, то для него этот вопрос никакого значения не имел, разве что помогал лишний раз уличить «рыжего», но даже и крупная кража (об истинных ее размерах Калабин не задумывался) казалась ему настолько ничтожным проступком Леньки Молова, по сравнению с виной перед ним, Калабиным, что он не сразу понял, почему «гражданин следователь», не выслушав и сотой доли жалоб на зверства «рыжего», уцепился за какие-то шкурки…

— Вы поглядите, товарищ старший лейтенант! — скулил Калабин, отмахиваясь от бунта лисиц, которым тряс перед ним Проводников. — Вы только гляньте, гражданин следователь, что они со мной…

Редозубов, не выдержав, схватил Калабина сзади за воротник и, притянув к себе, заорал в самое ухо:

— Да ты слышишь, о чем тебя спрашивают?! Откуда у тебя эти шкурки?!

— А! Шкурки? Да? Лисицы? Вот! — Вырвавшись из рук Редозубова, Калабин подскочил к печке и, распахнув железную дверцу, принялся выкидывать из топки бывшие когда-то, по-видимому, белыми, а теперь грязные, затасканные, в золе и саже, тряпки. — Вот… глядите… вот… — бормотал Калабин, раскладывая тряпки по полу. — Велели сжечь, как уйдут… сами боялись огонь разводить… вот… тут все написано…