Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ирония заключается в том, что ученые раннего Нового времени, которые критиковали заколдованное мировоззрение – и в итоге способствовали его низвержению, основывались в своей критике как раз на том, что оно слишком потакает человеческому мироощущению. Фрэнсис Бэкон, один из первых современных мыслителей, отрицавших аристотелевскую телеологию – учение о том, что природа обладает волей и целью, – утверждал: такой взгляд на мир просто уподобляет природу человеку. Воображая, что у природы есть «цель» и «назначение», мы проецируем человеческие качества на неодушевленные предметы. Конечные цели, которые мы приписываем окружающим нас предметам, «имеют своим источником скорее природу человека, нежели природу Вселенной». Галилей высказал ту же мысль в своем «Диалоге о двух главнейших системах мира», где критикует попытки приписывать разум, подобный человеческому, мирозданию в целом: «Крайней дерзостью всегда казалось мне стремление сделать человеческую способность разумения мерой того, что природа может и умеет сотворить»[48]. Стоит отметить, что здесь Галилей и сам прибегает к антропоцентричной метафоре: по его словам, природа умеет творить, как искусный мастер.
Бэкон считал, что эта склонность приписывать природе человеческие способности вытекает из нашего стремления во всем найти смысл. Поскольку мы сами имеем осмысленные цели и рассматриваем свои действия в терминах причинно-следственных связей, то приписываем такое же поведение всем природным явлениям. Нам нравится описывать мир физических явлений таким образом, как будто он состоит из сознательных сущностей, вовлеченных в какую-то грандиозную космическую драму. Эта склонность, считает Бэкон, усугубляется привычкой обращать внимание на случаи, подтверждающие нашу точку зрения, и игнорировать остальные. Человеческое сознание – это машина, генерирующая смыслы, и, едва заметив паттерн или закономерность, оно начинает навязчиво искать новые доказательства, чтобы подтвердить сделанное заключение. «Разум человека все привлекает для поддержки и согласия с тем, что он однажды принял», – пишет Бэкон в «Новом Органоне»[49]. В результате мы неизбежно будем находить в мире больше порядка и закономерностей, чем есть на самом деле, и всегда будем предпочитать научные объяснения, которые потакают нашим субъективным желаниям. Мы «отвергаем трезвое – ибо оно неволит надежду».
Наверное, меня в панпсихизме больше всего интересует не то, что он утверждает о мире, а то, что он говорит о нашем знании о мире. Хотя популярные дебаты о панпсихизме чаще всего заканчиваются на вопросе о том, правда ли пчелы и деревья обладают сознанием, у этой теории имеется более радикальный потенциал – если довести ее до логического завершения. Утверждать, что реальность по сути своей есть ментальный феномен, – значит признать, что между субъективным разумом и объективной реальностью нет четких границ. Когда Бэкон критиковал нашу склонность проецировать свои желания на научные теории, для него – как и для большинства людей сегодня – было само собой разумеющимся, что разум не является частью физического мира, что цель и смысл – это нематериальные идеи, не принадлежащие к объективной реальности. Но если сознание – подлинный фундамент всего сущего, эти различия становятся размытыми, а то и вовсе неактуальными. Вполне возможно, что наша внутренняя жизнь и внешний мир симметричны друг другу, что отношения между ними – это не парадокс, а метонимия: человеческий разум – это микрокосм, а соответствующий ему макрокосм – это сознание мироздания как такового. Может быть, не такой уж натяжкой окажется даже предположение, что Вселенная способна каким-то образом общаться с нами, что между нашей реальностью и царством трансцендентного существует множество соответствий, как утверждали спиритуалисты, и что, по выражению Эмерсона, «вся природа есть метафора человеческого разума».
* * *
Панпсихизм часто ассоциировался с движением романтизма, и вполне логично, что он снова стал популярным в период, когда многие романтические и спиритуалистические ритуалы в массовой культуре переживают возрождение. У меня есть знакомая (у кого из нас нет таких знакомых?), которая верит в астрологию и экстрасенсорику, занимается рейки[50], коллекционирует кристаллы и иногда присылает мне короткие имейлы с загадочными заголовками и странными вопросами: когда я родилась или нет ли у меня духовной связи с мотыльками. «Ничего конкретного в голову не приходит», пишу я в ответ. Но потом, конечно, мотыльки вдруг появляются повсюду: на акварельных репродукциях в витринах художественных магазинов, в дневниках Вирджинии Вулф, на страницах иллюстрированной детской книжки, которую я читаю племянницам. Эта женщина знакома мне с ранней юности, и она тоже сталкивается со странными перекличками и паттернами, но для нее это не признак предвзятости нашего разума или его привычки к созданию связных повествований. Она считает, что эти паттерны вплетены в самую ткань реальности, что это универсальные архетипы, которые проявляются в нашем индивидуальном сознании. Трансцендентные истины, говорила она мне много раз, невозможно сформулировать интеллектуально, потому что высшая мыслительная деятельность ограничена рамками языка. Послания от Вселенной постигаются интуитивно, а мы, современные люди, так полагаемся на собственный разум, что потеряли связь с собственными инстинктами. Моя знакомая утверждает, что получает такие послания через образы и сны. Иногда она предсказывала события мирового масштаба, просто прислушиваясь к каким-то неясным ощущениям – боли в колене, пульсации в старой ране, общему чувству тревоги.
Эта женщина – поэт, и я списываю самые странные ее теории на поэтическое мышление. Мне кажется, в ее рассуждениях под толстым слоем нью-эйджевского жаргона скрывается мысль о могуществе бессознательного – области достаточно загадочной, чтобы тоже считаться чем-то вроде мистической силы. Я чаще всего ощущала мощь бессознательного, когда писала: так я поняла, что интуиция может решать проблемы эффективнее, чем логические умозаключения. Особенно это касалось художественной литературы. Часто я добавляла в историю какой-то образ по чистому наитию – и этот образ потом оказывался идеальной метафорой конфликта между персонажами (который я тоже изначально не закладывала в сюжет), как будто мое бессознательное опережало сознание на пару шагов. Но эти переживания всегда были опосредованы языком, и я не могла понять, как это – воспринимать знания вне языкового контекста. Я много раз говорила своей знакомой, что верю в связь между языком и разумом и что, по моему мнению, мышление невозможно без языка. Но, как это обычно бывает с вероучениями, ее убеждения – это самодостаточная система со своей непрошибаемой логикой. Однажды, когда
