Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

Иван Свиридович удивился, почему подполковнику так не понравилась позиция на чердаке, но спорить не стал.

Когда я рассказывал про председателя полкового комитета, рассказывал еще восторженно, — такой оратор, что до слез доводит, когда говорит! — Иван Свиридович с любопытством спросил:

— Кто он?

— Свирский? Как кто? Председатель.

— Какой партии, не знаешь?

— Эсер.

Иван Свиридович засмеялся:

— Все понятно. Однако скажу тебе, брат Филипп, может быть, полк ваш и революционный по настроению солдат, но в революционности вашего полкового комитета я сильно сомневаюсь.

Если б кто-нибудь другой, посторонний, это сказал, я, наверное бы, кинулся в бой за свой комитет, за Свирского. А с Иваном Свиридовичем не только не стал спорить, но даже почему-то стал рассказывать, как латыш вырывал пулеметную команду, хотя хорошо понимал, что это подтвердит мнение Голодушки. А может быть, мне захотелось поднять как-то в его глазах командира: ведь он первый согласился направить пулеметчиков! Я был в то время юным либералом; наслушавшись речей, начитавшись газет о равенстве всех людей, желал всем им, людям, добра. Пускай Залонский и испугался на суде, — перед военно-полевым судом любой мог испугаться! — но человек он хороший. Как видно, Иван Свиридович так это и понял, потому что ответил:

— После того, Филипп, что ты рассказал, Свирский твой ясен как божий день, а вот он, — кивнув на Залонского, — был загадкой и покуда остается загадкой. Для меня, в частности.

Командир полка спешил вернуться в город. А мне так хотелось поговорить с Иваном Свиридовичем! Давно я не разговаривал ни с кем так серьезно, по-взрослому и в то же время откровенно, с полным доверием, как некогда с дядькой Тихоном. Душевно беседовал с Катрусей, но о политике с ней не поговоришь, она тогда в политике темней ночи была. Это теперь моя Катерина Васильевна самый искушенный «международник», от газет и телевизора не оторвешь.

Попросил у командира разрешения остаться с пулеметчиками. Отказал. Даже, показалось мне, со злостью. Злость его больно задела. В душе моей поднялся протест. Захотелось взбунтоваться, как раньше в Смоленске. Я свободный человек. Чего мне бояться? Да еще здесь, при Иване Свиридовиче, при рабочих! Не поеду — и все! Пускай сам чистит сапоги. Лакеев больше нет!

Но, должно быть, Иван Свиридович и тут отгадал мои чувства, мое намерение, может быть, по лицу, в глазах прочитал, потому что сказал мягко:

— Храбрость твою, Филипп, мы знаем. Но нам от тебя мало помощи. Командиру ты нужнее. Счастливо вам. — И весело подмигнул мне: — Не бойся, теперь я тебя найду. Породнюсь с вашими пулеметчиками и буду частым гостем в полку.

Ехал я назад в обиде на Залонского. Но, вообще, на душе было хорошо. Словно просветление какое-то нашло. За последние месяцы голову мне усиленно забивали всяким мусором. Недолгий разговор с Иваном Свиридовичем как бы вымел этот мусор и кое-что привел в порядок. Хозяйственный каптенармус разложит все в каптерке по порядку — и сразу видно, что лишнее и чего не хватает. Так и я. Качаясь и подскакивая в кузове, один, как кочан капусты, раскладывал я все по порядку и начинал видеть, чувствовать, чего мне не хватает, а чего, пожалуй, лишку в голове. Хорошо помню, что твердо решил: «Если и после осуждения на смерть Иван Свиридович так твердо верит Ленину, идет за ним, то и я пойду за Лениным и никакому вранью про большевиков больше не поверю».

А тот же Свирский в своих речах обливал большевиков грязью. Но я понимал, что осуществить свое намерение можно, только изменив жизнь. А как? Убежать из полка, от Залонского? Податься на завод? А зачем же Иван Свиридович сказал, что я нужен командиру? Может быть, у Ивана Свиридовича какой-нибудь свой расчет? Подожду встречи с ним. Я верил в такую встречу, очень скорую, и от этого почувствовал себя спокойно, твердо, повеселел.

А Залонский в тот день был задумчив, почти грустен, каким я не видел его уже давно, разве что в Смоленске нападала на него такая хандра. У меня спросил, когда я подавал ему ужин:

— Жменьков, что тебя тянет к этому человеку?

— К какому, Всеволод Александрович?

— К большевику этому, к Голодушке?

Я смешался: что ответить?

— Он хороший. И умный. Он как отец.

— А я не смог заменить тебе отца?

— Вы добрый, господин полковник.

Очень странно, пронзительным взглядом — никогда, пожалуй, так не смотрел — просверлил он меня насквозь, разочарованно протянул:

— М-да, Жменьков, — и, опустив глаза в тарелку, добавил: — Видно, их Ленин прав.

Я не понял, в чем Ленин прав. Но то, что он сказал «их Ленин», еще больше отдалило нас, и я не решился спросить, что подполковник имеет в виду, — побоялся, что он скажет что-нибудь гадкое и испортит мое хорошее настроение. В последующие дни я приметил еще одну новую черту в поведении Залонского: внезапно изменилось его отношение к Свирскому. Ничего не осталось от прежнего уважения. Даже разговаривать стал с председателем комитета не всерьез, насмешливо, как с ребенком; со мной и то так никогда не говорил. На заседание комитета пойти отказался. Когда член комитета, который пришел его пригласить, вышел из комнаты, пренебрежительно бросил вслед:

— Болтуны никчемные. Поучились бы у большевиков, как надо действовать.

Услышал я эти слова, и совсем они меня сбили с толку. За кого же теперь Залонский? Почему потерял веру в эсеров, к которым так долго склонялся? Ведь сам Керенский эсер.

Меж тем напряжение разрядилось. Корниловцы не устояли против революционной сплоченности рабочих и солдат. Пулеметчики вернулись в казармы. Жизнь в полку налаживалась, разумеется, во внешних ее проявлениях, потому что другого, того, что творилось под спудом, я видеть не мог.

Теперь мы знаем, как развивались события. Часто с высоты этого знания, позднейшего осмысления рассказывают люди о своем участии в исторических событиях. Может быть, и я малость сбиваюсь на этот путь. Но это простительно, потому что мне, хотя еще и не слишком тогда разбирающемуся, посчастливилось оказаться близ эпицентра того взрыва, который всколыхнул весь мир.

Я ждал Ивана Свиридовича. От пулеметчиков знал, что боя не было и все живые-здоровые снялись с позиции. О рабочем командире Голодушке пулеметчики, с которыми я говорил, отзывались хорошо, некоторые — восторженно. И тоже говорили, что он непременно наведается в полк, обещал им. Но шли дни, а Ивана Свиридовича не было. И я страдал. В таком возрасте не очень еще задумываешься над причинами, понимаешь все упрощенно: мол, пообещал — выполняй. Правда, вскоре эти переживания отступили на задний план,