Стретч - 29 баллов - Дэмиан Лэниган

Если между ними случался разговор, то лишь о деньгах. Тема денег постоянно подбрасывала головоломки, ужом пролезала в мозги и свивалась там кольцами. Каждые несколько дней деньги решительно отодвигали в сторону все остальные темы: то близился день рождения кого-нибудь из детей, то Бен разбил окно в гостиной, то Дебби требовалось платье для школы. Для Тома и Люси деньги были пушистым шарфиком, в который они кутали свои носы, для Билла и Сью — куском брезента, которым они латали прорехи в своем бытие. Временные меры приносили больше вреда, чем пользы, не оправдывая связанных с ними надежд.

Помимо денег и второй машины мысли Сью ежедневно занимал Мюррей. Когда ему было два года, у него обнаружили отклонения от нормы. Выглядел он очень странно: худенькое тельце и огромная голова со светлыми, почти белыми волосиками. И Билл, и Сью тоже были худые, но жилистые и смуглые как цыгане. Их сын с виду был само спокойствие, редко открывал рот, но, по словам Билла, временами впадал в состояние бесконтрольной ярости и печали, и припадки длились часами. Из-за непредсказуемого поведения его каждый день приходилось возить в спецшколу в Олдеберг. Им говорили, что в один прекрасный день Мюррей может вернуться к нормальному состоянию, но может остаться таким и на всю жизнь — никому не дано этого знать.

Меня поразило, с какой благодушной миной Билл рассказывал мне о Мюррее, это в его-то материальном положении. Понаблюдав за ними с неделю, я понял, что они приняли Мюррея как данность и не травили себе душу. Выбора все равно не было. С Мюрреем Бил обращался терпеливо и даже внимательно, зато к остальным детям относился с почти полным безразличием. Семейство возвращалось домой около пяти на «транзите» Билла всем скопом, даже с Флэшем, который днем околачивался у мастерской. Каждый вечер Сью пережевывала то, что о Мюррее говорили в школе: как у него прошел день — хорошо или плохо, насколько он продвинулся в чтении, сколько раз рвался перекусить шнуры питания и так далее. Билл даже не пытался слушать. Я обычно сидел на кухне, он заходил, наливал себе молока и садился читать газету под трескотню Сью. Мне не привыкать к отцам, занятым только своими делами, но даже мне поведение Билла казалось беспардонным. Сью непрерывно сообщала мужу новости и о других детях: что говорят учителя в школе, с кем они дружат и тому подобные вещи. Билл никак не реагировал. Проговорив с час, Сью выдыхалась и принималась за ужин.

Странно, но дети, похоже, ненавидели ее за болтливость. Пока мать без умолку вещала, Бен не отходил от отца и лишь изредка прерывал материнскую трескотню возражением или оскорблением: «Нет, мам, не ври», «Господи, мам, ты такая спазма», «Не трожь меня, серятина».

Меня это начало раздражать. Однажды, помню, я хныкал перед Мэри о том, что у меня не было настоящей семьи, и она заметила: «Расти в семье — не сахар» (я тогда подумал, что она заимствовала фразу у какой-нибудь американской писательницы-однодневки), но теперь я наблюдал реальную семью, и меня чуть не тошнило. Разумеется, я помалкивал, меня их дела не касались.

Чердак был забит старыми папками с тесемками. В письме Билл говорил, что чердак служит ему кабинетом. Билл еще в школе все время что-то писал, в основном короткие сюрреалистические пьесы, которые читал вслух во время обеденного перерыва. Папки были помечены загадочными надписями: «Наблюдатель 2», «Всякая всячина», «Навес», «Столяр», «Что осталось», «Тефлоновый сейф». На второй неделе я решил в них покопаться. Билл буквально подводил меня к этой мысли, повторяя: «Надеюсь, папки тебе не мешают», «Если они причиняют тебе неудобства, я их уберу», как бы нарочно обращая на них мое внимание. Несколько раз он брал одну из папок и сидел внизу на кухне, что-то в ней черкая, словно делая правку окончательного варианта рукописи. Уходя смотреть телевизор или читать газету, он оставлял папку раскрытой, как бы предлагая мне спросить, что в ней. Я не спрашивал. Несколько лет назад Том показал мне набросок своего романа о краже картин, я расхрабрился и сказал, что роман — говно. А Том ответил, что уже подписал договор с издательством. Я сказал, что подписывать договора много ума не надо, если папочка — владелец долбаного издательства (дешевый прием, к тому же дело не совсем так обстояло). Отношения между нами испортились на несколько месяцев, так что теперь я совершенно не собирался давать оценку заветным мыслям человека, у которого гостил.

Но заглянуть хотелось, и я не удержался. Главным образом, меня разбирало узнать, что Билл написал в своем дневнике обо мне и не вывел ли он мой образ, слегка изменив его, в одной из пьес.

Однажды утром на исходе второй недели я приготовил себе целое корыто чаю и решил основательно покопаться в залежах. Папок была тьма, но угадать, какими пользовались недавно, было несложно. Ничего особенного я не обнаружил. Сначала я раскрыл папку «Столяр». В ней оказался роман на производственную тему, пропитанный мстительной злобой на «ИКЕА» и столичные повадки. Эка невидаль. В других папках пылились пьесы, которые, похоже, не раз переделывались. Я попытался сохранить в памяти хоть несколько строчек, но когда пассаж, казалось бы, уже запомнился, он вдруг выпадал из моей головы, точно стеклянный шарик, скатившийся со стола. И все-таки попробую передать колорит.

Билл. Ох, и зачем я ее только встретил.

Джон. Ты не можешь так считать. Раз встретил, значит, она — твоя судьба.

Билл. Да, но я не желаю такой судьбы. Я желаю судьбы, о которой мечтал в молодости, яркой, чистой и полной надежд!

Джон. Но надежды никогда не сбываются. В этой истине заключена истинность всех нас! Ты должен научиться любить неудачу.

Билл. Но если любить неудачу, что станет с мечтой о любви?

Джон. Она сгинет, как мы!!

И далее в том же духе.

В папке «Всякая всячина» скрывался набор блокнотов в твердых обложках Дневники Билла. Я открыл первый, за 1990 год, и нашел обычную муру — пышное бахвальство и сексуальное фантазерство, слившиеся в нечитабельное месиво. Я полистал другие блокноты — слишком много повторений. В последних блокнотах мелькали расчеты — на каждой второй странице. Нетрудно было угадать, что суммы относились к финансам. Вскоре я с легкостью установил размер годового заработка Сью (7500 фунтов, если вам интересно) и задолженности по ссуде (130 000 фунтов). Цифры вклинивались в текст без всякого предупреждения либо лепились по узким полям без всякой связи с текстом. Чтение утомляло и нагоняло тоску, я закрыл блокнот и вернул его в папку.

И тут я обнаружил самый свежий дневник Блокнот был толстый, в черной твердой обложке, без дат. Теперь уже почти все страницы были покрыты расчетами, иногда изощренными, иногда простыми, в одно-два повторяющихся действия. Там были еще и графики с кривыми прогнозов на будущее, одни для «положительного» исхода, другие — для «отрицательного». Чаще всего попадалось суммирование в четыре-пять строк — очевидно, расчет средств на неделю, на последней странице фигурировали 40 фунтов с моими инициалами. Арифметику перемежали куски текста, написанные плотным, неврастеническим почерком.

Новая запись появлялась раз в два-три дня, вместе с цифровыми выкладками она растягивалась на три-четыре страницы. Читать было трудно не из-за почерка, но потому, что единственной темой были деньги. Не мысли о назначении денег, не рассуждения о будущем денег, просто деньги. Деньги за месяц, деньги за неделю, деньги за день. Записи напоминали шифр и пестрели сокращениями, Билл явно писал для себя. Тон — сдержанная надежда без забегания вперед. Типичная запись выглядела так «Если произойдет X и удастся оттянуть У, то я смогу сделать Z, и все будет хорошо еще неделю-две». Временами встречались резкие всплески отчаяния, логичные формулировки уступали место синдрому Туретта[79], слова врезались в линованную бумагу, разбегались вкривь и вкось: «Твоюматьэтоконецдапошлооновсенах — всенах-пошло — какое БЛЯДСТВО какое БЛЯДСТВО — да пошло оно все на-х-х-х».

Когда мне было двадцать лет и я учился в университете, я вел дневник для Мэри, отца, Тома, начальника — для всех тех, от кого я чего-нибудь хотел, но не мог набраться смелости спросить. Если бы я попал под автобус, они могли бы прочитать в моем дневнике, что я о них на самом деле думал. Как бы они плакали в крематории. Дневник являлся для меня отвратительным эгоистическим способом заявить о себе. В дневнике Билла не было и намека на позерство. Он писал всерьез.

После некоторых записей, с интервалами в две недели, шли короткие списки в два столбца. Пункты всегда были одни и те же, хотя порядок был иногда разный. Я скопировал образец

Сью            Работа

Мюррей         Долги

Бен и Дебби      Отсутствие друзей