Плеть темной богини - Екатерина Лесина

– А что можно?

– Можно попытаться изменить жизнь. Но для начала – кофе. Или все-таки чай?

– Лучше кофе, – Магда решительно повернула ключ в обратную сторону, и замок тихо щелкнул, перекрывая путь к отступлению.

В этот раз сидели на кухне. Петр – спиной к окну, и утреннее солнце, по-летнему яркое, подсвечивало его фигуру, создавая вокруг головы иллюзию нимба. Еще и Ангел ко всем прочим достоинствам.

Магда фыркнула, прогоняя нелепые мысли: ангел или нет, но кофе он готовит весьма приличный.

– Ваша проблема… – начал он, подвигая чашки, и сахарницу, и легкую, сплетенную из лозы корзинку с печеньем. – Ваша проблема в том, что вы слишком боитесь себя, чтобы себе же помочь. Вы предвидите в себе и безумие вашей матери, и жестокость отца, вы скрупулезно выискиваете малейшие подтверждения и находите… да, находите их везде! Вы заставляете себя соответствовать собственному страху.

Глупость какая. Ангел-психоаналитик, он же Рыцарь, вновь опустивший стеклянное забрало нелепых очков, он же Звездочет, спрятавший колпак и мантию в шкаф.

– Вы толкаете себя на чужой путь.

Чужой? А что в нем чужого? Нет, этот путь был предопределен уже при рождении, этот путь был вколочен, вбит в нее, он вошел вместе с ядом слов Карги, вместе с тихой яростью отца, вместе с запахом жареной картошки и соленых огурцов.

Она пыталась убежать, поступить иначе, но… Лешка и Григ – стигийцы ни за что в жизни не выпустят добычу. Если она нормальна, то почему в жизни встречались только стигийцы?

– А на самом деле в вас не больше безумия, чем в ком бы то ни было из людей. И то же самое с жестокостью. Ну в конце-то концов, ваша бабка была нормальной!

– Моя бабка предпочла от меня откупиться.

– Это ее вина, а не ваша. Вы ведь ничего не сделали!

Не сделала… разве что по мелочи. Убитые собаки не в счет. И убитый Михаил тоже. Она ведь не убивала, она только способствовала, соучаствовала.

– Вот видите, вы переживаете. А если бы вы и вправду были такой, какой себе видитесь, эти вещи не вызвали бы ровным счетом никаких эмоций.

– Я за себя боюсь!

– Не только. Если бы вы боялись за себя, то остались бы здесь. А что, у меня безопасно, знакомство было случайным, а следовательно, вычислить эту квартиру крайне сложно, – он не собирался отступать, он храбро сражался со страхами Магды и, кажется, побеждал. Во всяком случае, его словам хотелось верить.

Нельзя верить. Никому нельзя верить.

– Нельзя же так не любить себя, – мягко произнес Петр, глядя в глаза. – Посмотри, что ты с собой делаешь…

Вот уже и на «ты» перешел.

– Ты позволила уродовать себя сначала родителям, потом мужу, потом любовнику. А потом, когда все же сумела избавиться от них, снова едва не вышла замуж за такого же…

А он прав, во всем прав. Но эта правота – не то ли самое доказательство, которое так искала Магда? Сбежала от старухи к Леше-Лешеньке, а там – к Григу. Сбежала от Грига и в результате попала в Мишкины лапы. Ведь с самого первого дня, с самого первого взгляда было ясно, чем он дышит.

Стигиец, истинный стигиец, из тех, что натянули шелковую шкуру приличного человека, а она нет-нет да и вздыбится горбом, выдавая то, что внутри. У него и оскал-то песий был, правильный, подкорректированный стоматологом, выбеленный и приведенный в состояние соответствия стандартам породы.

– Ну вот, опять ищешь причину не меняться? Это ведь просто, сказать – предопределено и идти по предопределенности. А раз нету, то самой ее и создать.

– Я ее ненавижу!

– Кого?

– Юленьку. Если бы ты знал, если бы ты мог заглянуть в меня, увидеть…

Скорее уж почувствовать всепоглощающую тьму, ту самую, которая из ненависти и страха, из боли и ожидания боли, из зависти и презрения. Грехов человеческих не семь – много, много больше. И все они живут внутри, в той тонкой оболочке, которую обычно называют душой.

У Магды вот души не осталось – чернота одна, и нечего пускать в нее чужих.

– Это не ненависть, это обида, – Рыцарь, который звездочет и ангел, подошел, присел на корточки и, взяв Магдины руки, сказал: – Обида и ревность. Обыкновенные, человеческие. Понимаешь? И она не виновата, что так вышло. И ты не виновата. Вам нужно встретиться.

– Уже встречались…

– Нет, не для того, чтобы требовать, а для того, чтобы поговорить, рассказать. Ты – ей, она – тебе. Поверь, у всех есть своя темнота, но не все умеют с ней управляться.

И именно в эту минуту сомнений, нерешительности и Магдиной незащищенности зазвонил телефон.

– Возьми трубку, – велел Петр. – И если это она, то…

– А ты поедешь со мной? Это… это небезопасно, если Григ увидит, если он узнает… он уже убил… он ревнивый.

– Я не боюсь. И ты не бойся. Возьми трубку.

И Магда, нехотя высвободив руки, взяла.

Этот дом некогда находился на окраине города, на самой границе его, где серый вал новостроек обрывался и начинались поля. Вероятно, прежде они тянулись до горизонта, радуя по весне глаз зеленью, а по осенним дождям расползаясь коричнево-черным, раздражающим месивом. Летом они золотились зерном, зимой – белели снежными простынями, но всегда, в любую пору года оставляли ощущение свободы и бесконечности мира. Теперь же на месте полей стали дома – серые и желтые, частью старые, частью – новые, построенные столь тесно друг к другу, что окна глядели в окна.

От былых просторов остался асфальтовый пятачок автостоянки, огороженный сеткой, да пустырь с темным котлованом, в котором виднелись серые горбы труб.

– Нам, кажется, туда, – оглядевшись, Петр указал на ближайший из домов. – Идем, ты же не боишься?

Бояться? Чего Магде еще бояться? Ну уж точно не разговора. Но вот странно – леденеют пальцы, немеют губы, и в голове одна-единственная мысль: это ошибка. С самого начала, с вечера вчерашнего ошибка, которая от каждого последующего действия ее становится больше, грозя изуродовать то, что еще не изуродовано в жизни.

– Идем, идем… – торопит Рыцарь. И Магда покорно торопится, Магда старается не смотреть по сторонам.

Она и домой возвращалась вот так же, глядя под ноги. Нет, не бегом – бежать нельзя, тогда засвистят, заорут, кинутся следом, поддаваясь древнему инстинкту догнать убегающего. Спокойно. Не обращая внимания ни на смех, ни на шепот, ни на крик:

– А у тебя мамка – психушка!

Дойти до подъезда, хлопнув дверью, отсекая этим звуком все иные, остановиться, вдохнуть поглубже и промедлить на секунду-две, прежде чем коснуться старых, треснувших перил.

– Магда, все хорошо, я с тобой, – Рыцарь-звездочет взял под руку. – Ты здесь бывала?

Нет, не бывала, точнее, не здесь, но в месте, которое похоже на этот двор, как отражение. В лавке, клумбах, вычерченных куском мела классиках на асфальте.

И в подъезде пахнет вот так же, немного хлоркой, немного котами, но больше всего – характерной сыростью, которой тянет из подвала.

– Нам на четвертый, – он тянет за собой, не позволяя полностью уйти в воспоминания. Наверное, это хорошо, но потрескавшиеся перила этой лестницы царапают ладонь, совсем как много-много лет назад. На третьем этаже картошкой пахнет…

– Давай вот ты вдохнешь, сосчитаешь до десяти, и тогда мы постучим, – предложил Рыцарь, уже только Рыцарь, в котором не осталось ничего забавного и смешного. Сейчас он был серьезен.

А способ? Откуда он способ знает? Хотя… его все знают и тайком пользуются. И Магда тоже воспользовалась. Вдохнула и быстро-быстро сосчитала про себя:

– Раз, два, три, четыре… – четыре ступеньки серые, а пятая с крапинами белой краски, пролитой некогда и въевшейся насмерть.

– Пять, шесть, семь… – в семь лет она поняла, что Старуха – не просто старуха, но мать, которую нужно было уважать. Если не уважать, то отец злился. И если уважать – злился.

– Восемь, девять… – в девять Магда попробовала убежать. Нашли. Вернули. Пороли. Больно было. А старуха смеялась, старуха сказала, что от стигийских псов нельзя сбежать.

– Десять.

В десять Магда узнала про Плеть и решила, что когда снова убежит – а она убежит обязательно, – то сумеет найти Плеть и подчинить всех.

Стигийские псы отстанут, и Магда будет свободна.

Пальцы коснулись липкой поверхности звонка, нажали, и радостный треск разорвал и эту цепочку воспоминаний.

Дверь открылась немедленно.

Эта квартира одновременно и походила, и отличалась от той, в которой обитала Юленька. Общим в них было то особое музейное запустение, когда при кажущемся порядке чувствуется, что порядок этот – сугубо внешний, показательный, призванный создать иллюзию жизни, но на самом-то деле с задачей не справляющийся.

Впрочем, с самого начала Илья подозревал нечто подобное. Или даже не так, с самого начала он вообще сомневался, что квартира существует: времени-то прошло преизрядно, а значит, высока вероятность, что квартиру продали, обменяли или вообще снесли вместе с домом и районом. Но нет, был район – пестрый, мозаичный, сочетающий и новое, и старое, и оттого суетливый и даже нелепый в архитектуре своей. Был дом – пятиэтажка с битумной крышей да гнездами-балконами на обе стороны. Был подъезд, и была квартира. И замок, и ключи, подошедшие к замку, и скрип открывающейся – пришлось приложить усилие – двери. И запах застоявшегося воздуха, в котором тонкой нитью вился чуждый аромат кофе, верно, пробравшийся сквозь вентиляцию из других квартир.