Тайна России - Назаров Михаил Викторович

Эта логика перерождения благих побуждений во зло подсознательно отражена и в коммунистическим гимне «Интернационал». Поскольку реально существующий мир не хочет и не способен «уравниваться», — он должен быть "разрушен до основанья, а затем…. «Затем» не получается, поскольку старый мир сопротивляется, что вызывает еще большее ожесточение строителей "нового мира" Начинается "решительный бой", который приносит все большие разрушения и жертвы среди народа, ведомого к «избавленью» — без Бога, "своею собственной рукой"…

"Так попытка осуществить "царство Божие" и «рай» на земле, в составе этого, неизбежно несовершенного мира, с роковою неизбежностью вырождается в фактическое господство в мире адских сил", — писал с. Франк. — "Задача совершенствования мира… в утопизме сводится фактически к уничтожению мира". В этом смысле понятен и вывод, сделанный Шафаревичем: социализм есть "стремление к самоуничтожению, инстинкт смерти человечества" ("Из-под глыб". Париж, 1974).

"Последний и решительный бой", растянувшийся в России на столетие, сегодня идет к концу. Руководство КПСС, кажется, осознало поражение утопии и всерьез занято поисками выхода из критического положения. А поражение заставляет многих обратиться к наиболее простой (вот где сказывается изолированность от мирового опыта…), лежащей под рукой, альтернативе. Сначала она звучала лишь в рецептах «радиоголосов». Но вот уже и в советской прессе можно найти призывы перенять западную общественную модель, — то есть отдать предпочтение противоположной части рассматриваемой дилеммы.

Впервые откровенно это прозвучало в выступлении Л. Попковой "Где пышнее пироги" ("Новый мир", 1987, с. 5). Конечно, в голодной стране вопрос о пирогах превращается в проблему "быть или не быть" Однако, даже при осознании "ереси утопизма", пышность пирогов вряд ли может быть достаточным критерием для определения целей и ценностей цивилизации. Речь же в «перестройке» — по большому счету — идет именно об этом. Если история дает России шанс начать с начала, следовало бы задуматься об общечеловеческих выводах из опыта обеих общественных систем. Ибо "самая простая альтернатива" может оказаться еще одной утопией.

Опирающиеся на естество современные демократии располагают людей к духовной лени, материализации потребностей и жизненных ценностей. Рынок, обеспечивающий больший "общественный пирог", управляет и культурой, воспринимает из нее лишь то, что имеет рыночную стоимость, занижает вкус по среднему стандарту, эксплуатирует низменные инстинкты. Так рынок, обеспечивающий материальное процветание, может отрицательно влиять на духовную атмосферу, и, если общество не противодействует этому рыночному опошлению, оно духовно вырождается. Как же этому противостоять?

Конечно, движение к добру и спасению может быть только свободным, иначе эти ценности лишаются своего смысла. Но, чтобы человек вообще их рассмотрел и оценил, он должен быть соответствующе подготовлен. При этом нужно учитывать, что в непрерывной битве между добром и злом восхождение вверх всегда гораздо труднее, чем скольжение вниз. Свобода — необходимое условие для духовного роста, но недостаточное, поскольку она этически нейтральна и может быть использована как в добро, так и во зло. Однако в современных западных демократиях возник культ свободы: под термином «плюрализм» он все больше получает значение этически узаконенного равнодушия к Истине, порою даже оправдываемого "с христианской точки зрения"…

До сих пор это равнодушие к абсолютным ценностям спасало западные демократии от чрезмерных внутренних трений. Оно не становилось опасным благодаря двум условиям: во-первых, в обществе сохранились христианские традиции; во-вторых, человечество было не столь могущественно, чтобы уничтожить себя. Но с каждым годом эти условия ухудшаются. Число индивидуумов, которым физически доступны действия с катастрофическими для мира последствиями, постоянно растет по мере научно-технического прогресса. Кроме того, уже не термоядерная война, но обычный эгоизм массы людей грозит цивилизации опасностью — взять хотя бы экологическую проблему. Перед человечеством стоит труднейшая задача соединения нравственности и свободы: воспитания у граждан творческого отношения к свободе и ответственного, добровольного отказа от злоупотребления ею.

Но как далеки от осознания этого западные демократические институции — прагматичные, часто ставящие цели лишь в пределах избирательного срока, делающие ставку на механически-правовые гарантии, неспособные, однако, предвидеть все случаи злоупотреблений, — и иррациональное зло легко обходит рационально воздвигаемые ему барьеры… Как тонка граница между цивилизацией и варварством в таком обществе — продемонстрировала недавняя авария электросети в Нью-Йорке, когда почтенные домохозяйки и клерки в галстуках превратились в толпу дикарей, громящую витрины магазинов с отключенной сигнализацией…

Указанные противоречия неразрешимы в той плоскости, в которой они возникли. Социализм в этом отношении методологически родствен фашизму. Кроме того, ложь буржуазного и ложь социалистического идеала, разные по размерам и последствиям, имеют и нечто общее. Вот как видел это Бердяев:

"Социализм — плоть от плоти и кровь от крови буржуазно-капиталистического общества… Он духовно остается в той же плоскости. Социализм буржуазен до самой своей глубины и никогда не поднимается над уровнем буржуазного чувства жизни и буржуазных идеалов жизни. Он хочет лишь равной для всех, всеобщей буржуазности…рационализированной и упорядоченной, излеченной от внутренней, подтачивающей ее болезни… ("Философия неравенства").

В этом еще одна причина, почему усилия социалистов по переделке мира — Сизифов труд. Как писал Герцен, отошедший в конце жизни от революционной веры: "Разрушь буржуазный мир: из развалин, из моря крови возникнет все тот же буржуазный мир" ("Письма к старому товарищу"). Так и Ленин в постоянном воспроизводстве «мелкобуржуазности» видел неистребимую "опасность для социальной революции" (ПСС, т. 39, с. 421–422).

Сейчас в СССР даже из океана пролитой крови вновь возрождается эта буржуазность, которую приветствует прагматичное либеральное западничество, равнодушное к набившим оскомину высшим истинам любого рода, и которую нравственно не приемлет почвенничество, стремящееся к поиску духовного идеала.

Умом можно прекрасно понять наших прагматиков-западников. Привлекающее их взоры западное общество несоизмеримо достойнее человека не столько "пышными пирогами", сколько ценностью свободы — по сравнению с тоталитаризмом. Но если взять иную точку отсчета, то нравственным и эстетическим чувством нельзя не быть на стороне идеалистов-почвенников, которые сегодня могли бы повторить слова К. Леонтьева:

"Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные Акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арабеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа… благодушествовал бы «индивидуально» и «коллективно» на развалинах всего этого прошлого величия?.. Стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навеки! (Собр. соч., М., 1912–1914, т. V, с. 426).

Конечно, почвенники сильно рискуют здесь приблизиться к "ереси утопизма" в ином варианте, стремясь все население демократий побудить к служению высшим ценностям и забывая, что, наверное, все-таки уже хорошо, если общество дает эту возможность тем, кто их для себя открыл и хочет этого служения… Но встает вопрос: неужели российская катастрофа не дала никакого результата, кроме невиданных жертв? Неужели прогресс для России лишь в отступлении к сегодняшней западной модели, которая — "вершина человеческих возможностей"?