Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сейчас пеший Колюня-Громоотвод был вровень головами со своим юным верховым дружком, с которым повел доверительный разговор, держа в руках самодельный запечатанный конверт:
– Юный конноармеец Веснин, передай «секретный пакет» даме моего сердца! И еще скажи, чего мне не хватило духу написать ей в письме, что Колюня-Громоотвод любит, мол, тебя, Мария!
– Это нашу… новинскую Маньку-то Бесстыжую? – еле переведя дух, неодобрительно отозвался мальчишка. А что сказать дальше, не знал. – А сам-то почему ж не отдал ей письмо? Она ж была тоже на лугу.
– Оттого и не передал, что она убивалась по другому. Сам знаешь о ком говорю… Признавалась слезно всему свету белому, что «кровинушка» твоя, мол, зреет во мне. А тот, знай, талдычит свое: «Мань, с этим будем разбираться после войны. А сейчас не время, поди знай, на кого еще личиком выйдет сия тайна».
– Вот гад-то! – по-взрослому рассудил мальчишка, чем вызвал расположительное доверие к себе у старшего друга.
– Гад дак гад! – согласился тот. – Да, главного не сказал тебе. Зайди к нам. Средней сестре Натахе велено подарить тебе мою балалайку.
– А как же ты потом будешь жить без своей «издивлячей шутницы»? – озадаченно спросил мальчишка.
– «Потом», Ионка, у меня не будет. Такое предчувствие – балалайка мне уже ни к чему. Сам видишь, какой я большой, всякая пуля-дура ко мне, первому, приласкается как к миленькому.
Николай Васин вдруг рывком притянул к себе мальчишку, сидящего в седле, и трижды чмокнул его в мокрое лицо, сдавленно шепча:
– Прощай, Ионка… живи долго, играй на балалайке и никому не верь, что Мария – «бесстыжая». Она просто красивее других, а о таких всегда – из зависти – говорят нехорошее. – И утерев кулаком глаза, он размашисто пошагал своими великаньими ногами – догонять свою телегу.
Потом рядом с ним шли два соседа, гундося про оставленное свое мирное житье-бытье:
– Как-то тут собрался поправлять крышу над хлевом, хвать, нет гвоздодера, знаш-понимаш-обченаш! Спрашиваю сына, отвечает: «Не знаю».
– Дак твой гвоздодер-то у меня, лежит под печным конником.
– Штой-то не припомню, штоб я одалживал его тебе.
– Дак я сам взял его у тебя. Как-то шел к амбарам через твой заулок, глядь, струмент без дела лежит на крыльцах. Ну, и взял его, как раз решил заплоты во хлеву перебрать, да так и не дошли руки до дела.
– Руки не дошли до дела, а штоб возвернуть струмент хозяину, запамятовал. Через это я ведь трепку дал сыну, штоб, неслух, ложил струмент на место. Вот простит ли он теперь меня за такую напраслину?.. Да и как они там теперь будут жить-мыкаться без гвоздодера в хозяйстве? Без него, как без рук.
– Да никуда не денется твоя хренова загагулина… Как приду с войны, так сразу и отдам.
– А ежель меня убьют? Ты ж не подумаешь это сделать, знаю я тебя, побирушника!
Мальчишка прислушивался со стороны к житейскому разладу соседушек, готовых схватиться за грудки, и ему казалось однако ж, какие, мол, невоинственные его однодеревенцы. Да и кого же они могут победить, если, собравшись на войну, бубнят о каком-то пустяке? И он по-взрослому попытался их урезонить:
– Мужики, нашли время о чем «гвоздодерить»!? – И он, как боевой командир на коне, вдруг звонко запел папкину любимую песню. Вернее, она сама в нем запелась, оттого, что он сидел в настоящем кавалерийском седле, будто бы на своей игреневой, белогривой Диве:
Трансвааль, Трансвааль, страна моя!..И наподдав прута овсяному коню, он ходкой рысью пошел обочью дороги на обгон, в голову обоза, увлекая за собой и песню, которую, казалось, вместе с новинскими мужиками и парнями трубно гудел разверстым эхом и Прудской высоченный сумрачный ельник в тревожной вечерне: «Ты вся горишь в огне…»
На станцию они приехали уже после восхода солнца – второго дня войны. При въезде в деревенский зачуханный городок обоз подтянулся, а затем по команде военкомовца мужики сошли с телег. Спешился и мальчишка, передавая полюбившего ему строевого коня хозяину. И тот, весь подобравшись, приложил руку «под козырек» и громко, чтобы все слышали, чеканно сказал, как бы продолжая мальчишью игру:
– Запевала, юноармеец Веснин, благодарю за образцовую службу на марш-броске!
Мальчишка стушевался, не зная, как и что ответить. Не говорить же «спасибо», как в Христов день за подаренное яичко крестному или крестной. Мужики, разминая плечи от ничегонеделания в телеге, посмеиваются, подбадривают и сами делаются бодрее:
– Вот, как призовут в армию, научится – и как командиру отвечать, и как чистить солдатский сортир.
Военкомовец же не удовлетворился такой подсказкой:
– Запомни, сынок, безоглядная служба Отечеству, как и молитва от сердца к Богу, всегда зачтется, если не на земле, так на том свете… А на благодарность командира надо отвечать просто: «Служу Советскому Союзу!»
– Старшине и помкомвзводу! – хохотнул кто-то из служилых срочников, рассмешив непричесанный мужицкий строй.
– Прекратить неуместные шуточки! – возвысил голос военкомовец и строго подал команду: – Отцам ездовых, выйти из строя! И прошу, дать своим сынам подорожный инструктаж – на благополучное возвращение по домам. И сразу же потом прибыть на сборный пункт, на привокзальную площадь. Вопросы? – И тут же ответил сам за всех, как отрезал: – Вопросов нет!
И резко скомандовал, словно махнув саблей по шеям нерадивых:
– Сми-рр-но! Напрра-во! Шаго-ом, арш!
И поплыло-потопало в разнобой новинское охламонистое воинство, числом в добрую развернутую роту из деревни на сто двадцать дворов.
Боже, а сколько ж деревень-то было на одной шестой части суши? И отовсюду, видно, сейчас топали и топали, как на заклание, неотесанные мужицкие роты…
Впереди строя покачивалась голова в порыжевшей от солнца и дождей кепке новинского искусника-балалаечника Коляна-Громоотвода. А в замыкающем ряду, вспотык, старательно подстраивался, все никак не попадая в ногу, новобранец Колюшка-Наперсток. Поравнявшись с молодым «запевалой», он сделал шутливое признание на нелегкую солдатскую службу, обращаясь к нему по-взрослому из уважения к его отцу-Мастаку:
– Гаврилыч, тут, брат, не у Кандрашки за столом – не фукнешь, и языком много не погвоздодеришь!
– Отставить разговорчики в строю! – взвился голос военкомовца. – Левой! Левой! Ле-вой, черт побери вас, «сено-солома», левой! Разь! Разь!.. За-пе-вай!
– Ух, ты! – оторопело удивился мальчишка: в какой переплет, мол, попались его однодеревенцы. И в то же время он испугался: приказано петь новобранцам, а запевала деревни, его папка, стоит рядом с ним около их телеги.
И вот, к несказанной радости мальчишки, он услышал молодой голос своего старшего дружка-приятеля Коляна-Громоотвода, запевшего любимую его папки песню «Трансвааль,
