Жанна дАрк - Марк Твен

Катерина сказала:

– Предание гласит, что этих призраков никто не видел: их только слышали. Очевидно, комната эта была в прежние времена обширнее, чем теперь, и стена вон в том конце была когда-то выстроена, чтобы отгородить там узкую комнатку. Эта тесная комната никак не сообщается с внешним миром, да если бы и сообщалась, все равно она представляет собой совершенную темницу: ни света, ни воздуха. Ждите здесь и примечайте, что произойдет.

Вот и все. На этом она и ее родители покинули нас. Когда замолкли их шаги в пустых каменных коридорах, то воцарилась жуткая и торжественная тишина, которая показалась мне страшнее немого шествия мимо бастилий. Мы смотрели друг на друга с недоумением, и ясно было, что каждому из нас было как-то не по себе. Чем дольше сидели мы, тем мертвеннее и безмолвнее становилась эта тишина; а когда вокруг дома начал завывать ветер, то я почувствовал себя больным и несчастным и пожалел, что не осмелился на сей раз показать себя трусом, ибо поистине нечего стыдиться своего страха перед призраками: ведь в их руках смертные совершенно беспомощны. Вдобавок, привидения эти были невидимы, что усугубляло беду, как мне казалось. Быть может, они находились с нами в одной комнате – как могли мы знать? Какие-то воздушные прикосновения ласкали мои плечи и волосы; я вздрагивал и ежился, и не стыдился обличать свой страх, ибо я видел, что и остальные делают то же самое, и знал, что и они ощущают те же легкие прикосновения. Время тянулось так тоскливо и медленно, что, казалось, проходили целые века, и понемногу все лица покрылись восковой бледностью; я сидел словно среди мертвецов.

Наконец издалека донеслось зловещее и медленное «Дон!.. дон!.. дон!..» – где-то пробило полночь. Замер последний удар колокола, и снова воцарилась гнетущая тишина, и, как прежде, смотрел я на восковые лица, и опять словно колыхание воздуха коснулось моих плеч и волос.

Прошла так одна минута… две… три… И вдруг мы услышали глубокий протяжный стон. Все вскочили. Колени наши подгибались. Стон доносился из тесной темницы. Наступило короткое безмолвие. Вскоре мы услышали глухие рыдания, прерываемые жалобными восклицаниями. Потом присоединился второй голос, он как бы старался утешить первый. И оба голоса продолжали стонать и тихо рыдать… О, сколько сострадания, и скорби, и отчаяния было в этих звуках! Тоскливо сжимались наши сердца.

Но голоса эти были столь естественны, человечны и трогательны, что мы сразу забыли о привидениях и сэр Жан де Мец сказал:

– Давайте разрушим эту стену и освободим несчастных пленников! Поди-ка сюда с твоим топором!

Карлик бросился вперед, размахивая огромной секирой, остальные тоже подбежали, схватив факелы. Бум! трах! трах! трах! Разлетелись в куски старые кирпичи, и образовался пролом, через который впору было пройти хоть быку. Мы нырнули туда и высоко подняли факелы…

Ничего, кроме пустоты! На полу валялся ржавый меч и рядом – полуистлевший веер.

Теперь вы знаете все, что знаю я. Возьмите сии трогательные останки и сотките вокруг них, как умеете, таинственную повесть о давно исчезнувших узниках.

Глава XX

На следующий день Жанна хотела опять сразиться с врагом, но это был праздник Вознесения, и святой совет полководцев-разбойников оказался слишком благочестив, чтобы осквернить этот день кровопролитием. Зато втихомолку они осквернили его кознями – по этой части они ведь были мастера. Они решили совершить единственное, что можно было осуществить теперь, при изменившихся обстоятельствах дела: притворно напасть на самую важную из находившихся на орлеанском берегу бастилий, а затем, если англичане присылкой подкреплений ослабят гарнизоны гораздо более важных крепостей по ту сторону реки, – переправиться всем войском и завладеть теми крепостями. Таким образом они отвоевали бы мост и открыли бы свободный путь в Солонью – область, находившуюся в руках французов. Они уговорились утаить от Жанны последнюю часть своего плана.

Жанна вошла к ним и застала их врасплох. Она спросила, что они затевают и к какому решению пришли. Они сказали, что решили следующим утром напасть на наиболее важные английские бастилии, находящиеся на орлеанском берегу. Тут говоривший от их лица замолчал. Жанна сказала:

– Что же? Продолжайте.

– Больше ничего. Я все сказал.

– Неужели я этому поверю? Или же я должна поверить, что вы все сошли с ума? – Она повернулась к Дюнуа. – Бастард, у вас есть здравый смысл. Объясните мне: если мы произведем эту атаку и возьмем бастилию, то какую пользу это принесет нам – не останется ли все по-старому?

Бастард не знал, что ответить; он заговорил о чем-то, сбивчиво и уклоняясь от вопроса. Жанна прервала его:

– Достаточно, добрый Бастард, вы ответили. Если Бастард не может указать, какую выгоду мы получим, взяв бастилию и остановившись на этом, то едва ли кто-нибудь другой из вас способен помочь ему в этом. Вы понапрасну тратите время, придумывая планы, которые ни к чему не ведут, и устраивая проволочки, которые опасны для нас. Что вы скрываете от меня? Бастард, я уверена, что этот совет пришел к какому-либо общему решению; не входя в подробности, скажите мне, в чем дело?

– Как вначале, семь месяцев назад, так и теперь: надо запастись провиантом для долговременной осады и переупрямить англичан.

– Господи боже мой! Как будто мало вам семи месяцев: вы хотите запастись на целый год. Оставьте-ка эти трусливые затеи – англичане уйдут отсюда через три дня!

Послышались восклицания:

– Генерал, генерал, будьте осторожны!

– Соблюдать осторожность и – голодать? Это вы называете войной? Вот что скажу вам, коли вы еще не знаете этого: новые обстоятельства совершенно изменили положение вещей. Истинный центр атаки переместился: он теперь – по ту сторону реки. Необходимо взять укрепления, стоящие у моста. Англичане знают, что если мы не трусы и не дураки, то мы попытаемся осуществить это. Они радуются вашему благочестию, побудившему вас пропустить нынешний день. Нынче ночью они усилят крепости на мосту, переведя туда часть сил с нашего берега: они знают, чего надо ждать завтра. Вы добились только того, что потерян целый день и что задача наша сделалась труднее; мы во что бы то ни стало должны переправиться и взять мостовые бастилии. Бастард, скажите мне правду: знает ли совет, что для нас нет иного пути, кроме предуказанного мной?

Дюнуа признался, что совет считает этот путь наиболее желательным, но трудноисполнимым. И он постарался оправдать совет, заметив, что поскольку не было разумных оснований надеяться на что-либо иное, кроме продления осады и томления англичан измором, то естественно было со стороны генералов, если они побаивались воинственных замыслов Жанны.

– Видите ли, – говорил он, – мы уверены, что выжидательный образ действий является наилучшим, а между тем вы желали бы всего добиться натиском.

– Желала бы – и желаю! Извольте получить мои распоряжения: завтра, на рассвете, мы двинемся к крепостям на южном берегу.

– И возьмем их приступом?

– Да, возьмем их приступом.

Вошел, побрякивая шпорами, Ла Гир и услышал последние слова.

– Клянусь моим bâton! – воскликнул он. – Вот это верная песня, и отличные слова: мы возьмем их приступом!

Он размашисто отдал честь, подошел к Жанне и пожал ей руку.

Кто-то из членов совета пробормотал:

– Значит, мы должны будем начать с бастилии Сен-Жан, а тем временем англичане успеют…

Жанна повернулась в сторону говорившего и возразила:

– Не беспокойтесь о бастилии Сен-Жан. Англичане будут настолько догадливы, что освободят ее и отступят к бастилиям на мосту, лишь только заметят наше приближение. – И она добавила с оттенком сарказма: – Даже военному совету надлежало бы догадаться и поступить так же точно.

После того она попрощалась. Ла Гир, обратившись к собранию, обрисовал Жанну в общих чертах:

– Она – ребенок, и больше вы ничего в ней не видите. Оставайтесь при этом убеждении, если не можете иначе; но вы ведь заметили, что это дитя понимает сложную игру войны не хуже любого из вас; и если вы желаете узнать мое мнение, не трудясь о нем спрашивать, то вот оно, без всяких прикрас и приправ: по-моему, она, ей-богу, самого опытного среди вас сумела бы научить, как надо вести эту игру!

Жанна сказала правду: догадливые англичане увидели, что в политике французов произошел переворот; что политике хитростей и переливания из пустого в порожнее настал конец; что теперь начнут сыпать удары те, которые до сих пор только получали их. А потому они поспешили приспособиться к новому положению вещей и перевели значительные отряды войск из бастилий северного берега в бастилию южного.

Город узнал великую новость: как в былые годы нашей истории, Франция, после стольких лет унижения, снова перейдет к наступательным действиям; Франция, привыкшая отступать, снова пойдет вперед; Франция, научившаяся пресмыкаться, повернется лицом к врагу и нанесет первый удар. Восторг народный был безграничен. Верхи городских стен почернели: там собрались толпы людей, желавших посмотреть на утреннее выступление войска, столь чудесно преображенного, – обращенного фронтом к английскому лагерю, а не тылом. Представьте же себе, как велико было возбуждение и как шумно выражался народный восторг, когда появилась Жанна во главе полчищ, и знамя развевалось над ее головой.