Граф Таррагона - Виктор Васильевич Бушмин

Рамон носился вдоль позиций, как угорелый, орал до хрипоты, подгоняя медлительных, как ему казалось, пехотинцев и ополченцев. Конь его покрылся пеной – настолько седок замучил несчастное животное, бросая его от одного края войск к другому. Горд был обложен с юга и юго-запада, от побережья до гряды небольших холмов, тянувшихся от него к северо-западу.

– На холме срочно надо сделать частокол… – произнес он вслух, словно разговаривал сам с собой. – Неровен час, прости меня и охрани Господи…

– Дон Рамон! Дон Рамон! Мусульмане идут с севера! – К нему подскакал перепуганный испанский рыцарь, юное лицо которого с едва пробивающимися редкими волосками бороды и усов было бледное и растерянное. – Большая толпа! С хоругвями!..

– Э-э-эх, какой же ты еще глупый, Диего… – пожурил его Рамон. – У нехристей не бывает хоругвей. Хоругвь это, мой юный кабальеро, христианское знамя. А у них есть бунчуки, стяги, вымпелы и остальная дребедень…

– Но, дон Рамон, они подходят! – Диего дрожал от возбуждения. Видимо, это был его первый боевой опыт.

– Ну и пусть подходят… – засмеялся Рамон. Он прекрасно понимал, что даже в такую трудную и сложную минуту, когда его отрядам, возможно, грозит окружение, командир всегда должен, нет, просто обязан сохранять хладнокровие, демонстрировать уверенность в своих силах, знаниях, умениях и возможностях, ведь именно так он сможет успокоить солдат, вселяя в них твердость духа и уверенность в победе. – Я, пожалуй, посмотрю на них с холма…

Рамон поддал шпорами и буквально стрелой влетел на вершину большого холма, откуда открывался прекрасный вид на окрестности города и четко просматривались все дороги, идущие к нему с севера, северо-запада и южного направления. Он приподнялся на стременах и, приложив ладонь ко лбу возле бровей, всмотрелся в приближающиеся к городу отряды мусульман. Пыль, поднятая копытами коней и множеством ног пехотинцев, затрудняла ему возможность четко разглядеть значки и бунчуки, реявшие на копьях всадников. Сердце Рамона ёкнуло и замерло, а взгляд напрягся, доставляя боль глазам.

– Слава Богу… – он выдохнул и с облегчением опустился в седло. – Это Исмаил и его люди. Молодец, разбойник, не подвел-таки!.. – засмеялся он, резко развернул коня и, покрутившись на месте, стал спускаться с холма, устремляясь навстречу подходившим отрядам союзника…

Город был объят неразберихой, суматохой и какой-то растерянностью, витавшей в воздухе и наполнявшей сердца всех, кто находился в его стенах. На улицах то и дело вспыхивали небольшие разрозненные стычки между частями, сохранявшими верность своему убитому эмиру – они еще не знали о том, что Насир валяется на вершине смотровой площадки дворца без головы, и толпами горожан, торговцев, мозарабов и, что удивительно, даже евреев, старавшихся сохранять нейтралитет к любой власти. Среди них мелькали небольшие группки солдат и всадников, поверивших муфтиям и вставших на сторону законного властителя, пусть и иноверца, но предъявившего символ власти, перешедшей к нему от пропавшего на чужбине эмира Билала.

Мансур-бен-Джамаль и еще несколько командиров пытались подавить этот стихийный и, как им казалось в начале, разрозненный мятеж, бросая кавалеристов и регулярную пехоту на горожан и, прежде всего, на крепостную тюрьму старого города, где находился Филипп. Им даже удалось пробить ворота и завязать бои во внутреннем дворе тюрьмы, когда их части были окружены громадной толпой горожан и ополченцев, призванных с вершин минаретов муэдзинами для защиты наследника. Получился слоеный пирог, где защитники Филиппа были окружены сторонниками Насира, а их, в свою очередь, блокировали в крепости и тюрьме восставшие горожане, пытавшиеся войти в ворота через разрушенный и горящий мост, соединявший тюрьму и старый город…

– Вперед, во имя Аллаха и нашего эмира Насира! – Мансур, конь которого бесновался под седоком, мучившим его ударами шпор в бока, нетерпеливо бил копытами, высекая искры из камней брусчатки и поднимая облако пыли, кричал, не жалея голоса, и подгонял своих воинов, замешкавшихся возле входных дверей в башни внутреннего двора. – Принесем голову самозванца нашему великому и милосердному повелителю! Их мало! Давите!..

Через два с небольшим часа, объединив отряды – это не создало слишком больших проблем, хотя между христианами и мусульманами все еще проскакивали косые взгляды недоверия, сомнений и откровенной неприязни, Рамон и Исмаил-бен-Рания решились начинать штурм городских ворот. Уже тащили бревна и срубленные в соседней роще стволы деревьев, пехотинцы и стрелки заканчивали сбивать из горбыля и досок щиты и заслоны против стрел защитников, когда за стенами города раздались громкие и призывные звуки труб и, перешагнув через укрепления, до слуха осаждавших докатились радостные крики и приветствия.

– Что это? – Рамон удивленно посмотрел на Исмаила. – Неужели пришли подкрепления, или?.. – он не договорил, боясь произнести страшные слова, касающиеся участи своего командира.

Исмаил нахмурился, его руки крепко сжали поводья коня, он резко повернул голову и ответил:

– На все воля Всевышнего… – желваки заиграли на его скулах, он поддал шпорами своего арабского скакуна и, спускаясь с холма к городским воротам, крикнул, адресуя свои слова Рамону. – Клянусь Меккой и Мединой, Рамон, что они горько пожалеют о своей глупости!..

Рамон грустно скривился и посмотрел вслед уносившемуся Исмаилу, который, осадив коня возле духовенства и христианских священников, что-то громко и настойчиво кричал им, указывая рукой на ворота и стены Таррагона. Наконец, в сопровождении епископа и мусульманских муфтиев он подъехал к мосту, переброшенному через ров и соединявшему ворота города, выхватил свою боевую трубу и, поднеся к губам, зычно протрубил несколько раз, извещая гарнизон о своем прибытии. Можно было не сомневаться, что звуки его трубы были преотлично знакомы коменданту города.

Не прошло и нескольких минут как ворота раскрылись и навстречу Исмаилу в сопровождении огромной толпы горожан, муфтиев и солдат крепости вышел… живой, но бледный от ран, Филипп де Леви, которого все знали как Робера Бюрдета.

Рамон, не веря своим глазам, понесся навстречу своему командиру, которого он уже начал было оплакивать в своем сердце. Исмаила спрыгнул с коня и, упав на колени перед Филиппом, прикоснулся к его рукам губами и лбом, после чего замер в позе почитания, склонив голову, но сохранив в себе собственное достоинство и некое величие.

– Встань, мой верный и добрый Исмаил… – Филипп улыбнулся, протягивая к нему свои руки.

– Не смею, мой повелитель.

– Встань и запомни, что отныне ты и твои сыновья всегда будут стоять подле меня. – Громко, поворачивая голову в сторону горожан и духовенства, произнес рыцарь, ставший на плечах восставших новым законным властителем тайфы Таррагона.

Он обнял Рамона, подлетевшего к нему как