Ненависть - Джулия Баксбаум

Я не уверена, что мне следует написать Эндрю, и решаю подождать до встречи с доктором Лернер на следующей неделе, чтобы спросить об этом у нее. В прошлый раз мы были так заняты разбором Дня благодарения, что исчерпали время до того, как речь зашла об Эндрю. Но поскольку мне не хочется быть похожей на человека, который не может принять решение без совета психолога, а главное, чтобы не дать ей возможность себя отговорить, я тут же сажусь за компьютер и пишу Эндрю письмо.

Кому: Эндрю Т. Уорнер, [email protected]

От кого: Эмили М. Пратт, [email protected]

Тема: Привет

Привет, Эн. Дедушка Джек сказал, что ты навещал его на прошлой неделе. Если это так, я просто хотела поблагодарить тебя. Я знаю, что он ценит твое общество, а тот факт, что он вообще помнит об этом, говорит о многом. Надеюсь, ты хорошо провел праздники.

Наверное, ты должен знать, что я постоянно думаю о тебе и скучаю.

Люблю,

Эм.

Я специально не останавливаюсь, чтобы подумать, не выглядит ли это как преследование, или чтобы проверить опечатки. Я просто жму на кнопку «отправить», и мое послание летит через весь Манхэттен; на этот раз оно кажется мне шариком в гигантском пинболе, который добирается до пригорода, ускользая от автомобилей и людей, от всего, что мешает набрать очки. Может быть, Эндрю отобьет его назад, воспользовавшись его же кинетической энергией, и мы некоторое время будем гонять этот шарик туда-сюда, машина закрутится, и в результате это свяжет нас, мы начнем снова общаться. Но вместо этого шарик опускается прямо в левую нижнюю ямку, и сразу же начинает мигать лампочка окончания игры. В отношении Эндрю уже все ясно, шансов у меня нет.

Через пять минут я получаю новое письмо.

Кому: Эмили М. Пратт, [email protected]

От кого: Эндрю Т. Уорнер, [email protected]

Тема: В ответ на: Привет

Я ездил навестить дедушку Джека ради самого себя. Не ради тебя. Думал, что мне нужно с ним попрощаться лично.

Эмили, я не знаю, как сказать это деликатно, я даже не уверен, что есть деликатный способ говорить такие вещи, поэтому просто скажу как есть.

Пожалуйста, перестань писать мне. Пожалуйста, оставь меня в покое.

Эн.

Я понимаю, что заслужила это. Я заслужила все — слезы, боль, потерю, потому что я разбила нас. И я могу сделать только одно — написать в ответ Эндрю лишь одну фразу:

Я бы отдала тебе свою почку.

А еще я могу не нажимать на кнопку «отослать».

ГЛАВА 26

Сегодня на докторе Лернер кимоно из розового шелка с длинными и широкими рукавами. В ее кабинете снова темно, но к этому моменту я уже рассмотрела ее достаточно хорошо и с уверенностью могу сказать, что ее этническая принадлежность не соответствует ни одному ее костюму. Хотя черты ее лица по-прежнему нечетки и переменчивы. Иной раз, когда ее волосы зачесаны назад и прикрыты головным убором, мне кажется, что она годится мне в бабушки; сейчас эти каштановые локоны волнами обрамляют ее лицо, и я думаю, что ей вряд ли больше сорока.

— Я сегодня видела мою маму, — говорю я, едва опустившись на кушетку.

— Вот и расскажите мне об этом. — Доктор Лернер не клюет на мою удочку. Она терпеливо ждет моего ответа, как будто у меня может быть удовлетворительное объяснение тому, что я видела свою маму, умершую пятнадцать лет назад. Как будто я в своем уме.

— О’кей, я вообще-то маму не видела. На самом деле она мне просто померещилась, что случается со мной довольно часто. Я нахожусь в метро, в магазине или еще где-нибудь и вдруг вижу в незнакомой женщине свою маму.

Я пытаюсь сесть так, как доктор Лернер, но получается только полулотос, потому что левая нога меня подводит.

— Продолжайте, — говорит она.

— Ну, обычно толчок дает какой-нибудь пустяк. Прическа, форма ее уха или то, как на ней сидят брюки, и вот я на миг, всего лишь на миг, убеждена, что эта женщина — моя мама. А потом я быстренько сочиняю замысловатую историю о том, каким образом она может быть до сих пор жива. Чтобы сделать правдоподобным тот факт, что мама едет со мной в поезде № 6 или встречается мне где-то еще. Фигня какая-то, правда?

— Полнейшая фигня, — говорит доктор Лернер таким тоном, словно совершенно так не считает. — Расскажите мне, что случилось сегодня.

— Я стояла, ожидая зеленого сигнала светофора, на перекрестке, точнее на северо-восточном углу пересечения Двадцать третьей улицы и Третьей авеню, и заметила эту женщину прямо передо мной. В ее ресницах или разрезе глаз было нечто, заставившее меня на секунду подумать, — только лишь на секунду, не больше, — а может быть, это моя мама? Через пятнадцать лет она ведь должна выглядеть совсем по-другому, верно? Я тут же выдумала какую-то дурацкую историю, чтобы убедить себя в этом. А потом я остановилась, сообразив, что занимаюсь глупостями, и пошла покупать новое белье, потому что ненавижу стирку.

— Расскажите мне ту дурацкую историю, которую вы выдумали, и о своих чувствах, связанных с ней, — говорит она, расставляя в воздухе кавычки вокруг слов «дурацкую историю», и протягивает мне коробку с салфетками, несмотря на то что я не плачу. Я беру ее просто на всякий случай, а вдруг ей виднее, понадобится она мне или нет.

— Это прозвучит странно, но на этот раз я подумала, что весь тот день в больнице, когда я видела, как она умирает, был тщательно спланированной мистификацией. Возможно, моя мама была замешана в каком-то грязном мафиозном бизнесе или в чем-то подобном, и сейчас она находится под прикрытием программы защиты свидетелей. — Когда я произношу эти слова вслух, я чувствую, как глупо они звучат; хуже того — они отдают мелодрамой. Но почему-то тогда на краткий миг эта история показалась мне правдоподобной. — Ну, знаете, например, в Коннектикуте сплошь и рядом в мафию внедряют учителей английского языка.

— Но что вы чувствовали? Это и есть самое интересное. Мы можем извлечь отсюда важную информацию, чего вы, по всей видимости, пытаетесь избежать.

Все мое внимание поглощено коробкой с салфетками, я начинаю играть с ней. Подбрасывать и ловить.

— О’кей. Что я при этом чувствовала? — Я еще несколько раз подбрасываю коробку вверх, наблюдая, как она переворачивается.

— Да, Эмили, что вы при этом чувствовали? — Она ловит коробку в воздухе и кладет ее на кушетку рядом со мной.

— Мне кажется, я чувствовала себя хорошо. Потому что, на мой взгляд, самое ужасное в смерти мамы — это ее окончательность. Я уже больше ее никогда не увижу. То есть все копчено. Все было кончено пятнадцать лет назад. Это действительно страшно.

Я чувствую, как после этих слов внутри у меня что-то сдвигается. По щекам начинают течь слезы, слишком внезапно, и я не успеваю их остановить. Я хватаю салфетку и злюсь на доктора Лернер за то, что она и тут опередила меня на шаг.

— Поэтому фантазии о том, как это могло оказаться неправдой, даже такие глупые, как последняя, про мафию, дают мне секунду надежды. Или вероятности. Или еще чего-то. И прежде чем я успеваю осознать их ненормальность, я чувствую, то есть мне кажется, что я чувствую… я чувствую облегчение, — говорю я.

— Я совсем не считаю, как вы выразились, ненормальным то, что вы постоянно ищете способ бегства. По-моему, это очень распространенный вариант поведения, в котором есть глубокий смысл. Но я хочу, чтобы вы подумали о других способах, при помощи которых вы находите облегчение, — говорит она, снова расставляя невидимые кавычки вокруг слов «ненормальным» и «облегчение». Если бы я не была так увлечена своими рыданиями, я бы посмеялась над ее жестом. — Мы с вами здесь занимаемся в основном тем, что раскрываем ваши защитные механизмы. Потому что со временем здоровые защитные механизмы могут начать мешать нам жить своей жизнью.

— Я живу своей жизнью, — возражаю я.

— Давайте снова поговорим о вашей матери, — предлагает она, не обращая внимания на мои слова. Доктор Лернер в полной мере овладела искусством меня игнорировать. — Чего вам не хватало больше всего после ее смерти?

Мне опять хочется расхохотаться, уж очень все напоминает очередную нашумевшую киноленту о раковых больных с трогательными сценами, над которыми зритель может вдоволь поплакать, глядя на лысые от химиотерапии головы и умирающих детей; при этом она непременно заявлена как «самый оптимистический фильм года». В анонсах обязательно стоит предупреждение: «Этот фильм заставит вас плакать».

Доктору Лернер тоже можно предъявить обвинение в недобросовестной рекламе. Облачившись в кимоно ручной выделки, приняв позу лотоса, она кажется доброй, как мать-земля, хотя в ней скрывается дьявольское начало.

— Знаете, чего мне не хватает больше всего? Возможно, это прозвучит ужасно, но, наверное, самой идеи о ней, — говорю я. — Я не уверена, что я тоскую по моей маме. Я просто хочу иметь хоть какую-нибудь маму.