Я – вождь земных царей… - Валерий Яковлевич Брюсов

ВЦИК в своем рескрипте на имя Брюсова в день его пятидесятилетия в теплых выражениях благодарил его от лица революционного народа за услуги, оказанные им на художественном и общественном поприще.

Действительно, Брюсов не только продолжал свою поэтическую работу после революции, он взял на себя непосредственные задачи в нашем государственном аппарате. Он с большой заботливостью и с большим трудолюбием занимал различные посты в области профессионального образования, главным образом художественного.

С обычной своей чуткостью Брюсов понял и новый социальный заказ. Он понял, что народным массам после революции, как хлеб, нужна новая поэзия. Он понял, что новые поэты выйдут, главным образом, из рядов рабочих и крестьян. Он понял перед лицом этой задачи всю праздность разговоров о том, что поэты родятся. Он знал, что в этой многомиллионной среде поэтов родилось достаточно, но что надо дать им в руки полный курс поэтической грамотности. Для этого он образовал свой институт, в день его 50‑летнего юбилея переименованный в институт имени Брюсова. Это был большой и важный подарок революции. К сожалению, здесь случилась беда. Вскоре после смерти Брюсова, под влиянием крайней тесноты в Москве, правительство решило перебросить это учебное заведение в Ленинград. Институт фактически закрылся, но, конечно, временно. Каждая годовщина смерти Брюсова должна напоминать нам о нашем долге зажечь этот огонь вновь. Со всех сторон раздаются категорические требования воссоздания Института литературы.

Памятник на могиле В.Я. Брюсова

Сегодня на могиле Брюсова поставлен будет памятник; но подлинный, в рост самого поэта, памятник будет поставлен ему тогда, когда опять возникнет и закипит жизнью Брюсовский институт.

Наталья Луначарская-Розенель

Луначарский и Брюсов

Прошло уже много лет с тех пор, как нет среди нас Валерия Яковлевича Брюсова, и все меньше остается людей, лично знавших его.

Мне кажется, что даже недолгое знакомство и редкие встречи, которые были у меня с Брюсовым, обязывают меня записать свои воспоминания о нем и об отношениях его с Анатолием Васильевичем Луначарским. Пусть мои записи будут несколькими штрихами в портрете Брюсова, в котором современники воссоздадут его образ.

Наталья Луначарская-Розенель

В сознании многих людей моего поколения, в возрасте, когда мы сами начали выбирать свое чтение, – Брюсов среди современных поэтов был для нас первым из первых. Быть может, его стихи не волновали юные сердца так, как волновала лирика Блока, но созданные им могучие образы владык всех времен – Ассаргадона, Александра Македонского, Наполеона – населяли воображение завоевателями, титанами. Первое мое художественное восприятие средневековья создалось «Огненным ангелом»; даже свое имя Наталия я мечтала заменить Ренатой, но никому в этом не признавалась.

В 1919 году в Киеве, где я тогда жила, стало известно, что Брюсов работает с большевиками, что он вступил в партию. Эта новость была, как бомба, брошенная в стан реакционно настроенной интеллигенции, которой тогда еще было немало. Клеветали и злобствовали, понимая, как значителен этот шаг. Рафинированный интеллигент, эстет, «мэтр», человек, завоевавший в совсем молодые годы признание и авторитет… Что делать такому человеку среди большевиков? Брюсов – центр интеллектуальной и художественной жизни Москвы, быть может, России, ученый, исследователь – вдруг делается, страшно сказать, сотрудником Наркомпроса. Невероятно!

Впервые я увидела Брюсова зимой 1920–1921 года в Москве в Политехническом музее на вечере «Суд над русской поэзией». Председательствовал Брюсов. Среди барабанного боя футуристов, выходок имажинистов, пестроты, шума, выкриков из зала он приковывал к себе особое внимание строгостью и простотой. Молодежь, особенно падкая на новинки и сенсации, устраивала бешеные овации Маяковскому, который старался своим «колокольным басом» заглушить мягкий тенорок Есенина. Брюсов, чтобы водворить порядок, изо всех сил звонил в председательский звонок; поняв безнадежность этих попыток, он откинулся на спинку кресла и скрестил на груди руки. Брюсов казался замкнувшимся в себе; даже его глухой сюртук и темный галстук подчеркивали его непохожесть на других участников вечера, одетых в гимнастерки, толстовки, пестрые вязанки, кожаные куртки. Зачем он здесь? Ведь, глядя на него, так ясно представляешь себе его в тиши полутемного кабинета, где горит только рабочая лампа под спокойным зеленым абажуром на письменном столе и в ее отблесках мерцает позолота на толстых томах в книжных шкафах. Он показался мне очень похожим на свой врубелевский портрет; даже его скрещенные белые руки так же выделялись на черном сукне сюртука. Но, вглядываясь в него, начинаешь понимать, что этот большой поэт, ученый, эрудит не хочет теперь жить обособленной жизнью, что он отказался от своей «башни любви», в которой жаждал быть «отторгнутым от всех, отъятым от вселенной».

В начале вечера он – словно некий экс-король среди своих бывших, теперь вышедших из повиновения подданных… Но потом я заметила, как жадно он вслушивался в мощный бас Маяковского, как улыбался зауми В. Каменского, как, всматриваясь в даль, хотел понять нового слушателя, хлынувшего в Политехнический музей, в клубы, лектории, – слушателя неискушенного и вместе с тем требовательного.

В 1922 году я Как-то заехала за Анатолием Васильевичем в Наркомпрос, чтобы вместе отправиться на художественную выставку.

Занятия в Наркомпросе скоро должны были кончиться, и мне пришлось подождать в кабинете Анатолия Васильевича, пока он подписывал бумаги. Посреди кабинета у неоконченного бюста Луначарского скульптор укутывал свою работу мокрыми полотняными тряпками, на паркете лежали комки влажной глины. Скульптор неохотно отрывался от работы и пожаловался мне, что «натуру» невозможно заставить спокойно позировать. «Я вас предупреждал заранее», – смеясь, сказал Луначарский, услышав его жалобы.

Вдруг в дверях появилась строгая, даже несколько аскетическая фигура Брюсова. Он подошел к столу и передал Луначарскому какие-то бумаги. По пути к столу он поклонился мне несколько чопорно. Анатолий Васильевич углубился в бумаги, время от времени обращаясь с вопросами к Валерию Яковлевичу.

Я незаметно, из-за скульптуры, рассматривала Брюсова – впервые я вижу его вблизи. Так вот какой Брюсов! Теперь он не был похож на врубелевский портрет. Его голова и борода сильно поседели, и эти белые пряди в иссиня-черных волосах делали лицо мягче и одухотвореннее; эта проседь еще больше подчеркивала черноту его густых ресниц и бровей. Его сухощавая фигура своеобразно элегантна, а это лицо с матово-бледной кожей, выделяющимися скулами должно привлечь к себе внимание в любой толпе. Мимо него нельзя пройти, не заметив.

Скульптор ушел; Анатолий Васильевич захлопнул портфель и вместе с Брюсовым подошел ко мне.

– Вот, Валерий Яковлевич, Наталья Александровна знает наизусть все ваши стихи.

– Нет, нет, неправда, далеко не все, Анатолий Васильевич преувеличивает, – испугалась я.

– В молодости все понимают буквально, – улыбаясь, заметил Анатолий Васильевич. – Не все, но очень многие. Теперь – правда?

Я несколько смутилась.

– Я очень люблю стихи Валерия Яковлевича, – порывисто проговорила я.

В суровом лице Брюсова происходит внезапная перемена: вздрогнула черная густая бахрома ресниц, и глянули глаза, такие яркие, такие чистые… И этот мудрец, чародей вдруг показался простым, доступным и бесконечно привлекательным.

Я не