Писатель в газете - Гилберт Кийт Честертон

Я хочу еще раз напомнить, что политическая свобода как раз и заключается в возможности подвергать критике те самые «подвижные» детали социальной машины, которые требуют постоянного пересмотра. Не самое, так сказать, машину, но лишь определенные методы ее функционирования. Проще говоря, свобода должна означать возможность открыто выражать то, что тревожит достойного, но недовольного члена общества. Такой член общества не собирается осквернять Библию, или разгуливать нагишом по улицам, или, взобравшись на кафедру собора св. Павла, зачитывать во всеуслышание самые рискованные пассажи из Золя. Запрет на подобные действия, как к нему ни относись, если и является тиранией, то в весьма ограниченном, в узком смысле слова. В таких случаях ограничивается свобода не нормального гражданина, а гражданина с отклонениями. Нормальный же — достойный, но недовольный — гражданин испытывает порой весьма настоятельное желание выразить протест против несправедливости, царящей в наших судах. Он испытывает настоятельное желание заявить о жестокости полиции. Он испытывает настоятельное желание вывести на чистую воду нечестного ростовщика, ставшего пэром. Он стремится громко предостеречь своих сограждан от ничем не брезгующих капиталистов и финансовых магнатов. Если его пытаются привлечь за все это к судебной ответственности (что нередко случается), он очень хочет иметь возможность довести до всеобщего сведения отличительные свойства, а также известные предрассудки того судьи, который ведет его дело. Если его сажают в тюрьму (что опять–таки случается у нас нередко), он надеется услышать ясный и четкий приговор и понять, когда же он снова сможет получить свободу. Именно во всем этом ему и отказано. В этом–то и заключается сильно надоевшая ирония наших теперешних обстоятельств. Я могу писать самые безумные вещи в нынешних журналах. Но вот нормальные, здравые суждения я, увы, высказывать не имею права. Мне позволено выступить на страницах какого–нибудь почтенного журнала с размышлениями, скажем, на тему «Бог — это дьявол». Я могу опубликовать в нашем весьма элитарном еженедельнике утонченную фантазию о том, как мне хотелось бы, например, сварить младенца и съесть его. Но ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не смогу я написать лишь одного — здравой и уравновешенной критики в адрес определенных социальных институтов и отдельных представителей нашего общества.

Состояние, в котором сейчас находится Англия, можно кратко определить следующим образом: ни один англичанин не смеет высказать публично и двадцатой части того, что говорится им в кулуарах. Невозможно, например, заявить во всеуслышание, что… Впрочем, нет: боюсь, что пример этот придется опустить. Он ведь тоже из числа запрещенных. Я не могу доказать справедливость своей точки зрения именно потому, что ее справедливость — очевидна.

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ИМЕНИ

Есть две формы правления — монархия, или правление личного типа, и республика, или правление безличного типа. В Англии сейчас нет правления, в Англии сейчас анархия, и все потому, что у нас слишком много королей. Но в демократии, взятой в самых ее общих чертах, есть одно явное преимущество (при наличии, разумеется, столь же явных и многочисленных недостатков), смысл которого сводится к следующему: при безличном правлении политическая жизнь, напротив, приобретает ярко выраженный личный, неповторимо индивидуальный характер. Во Франции и Америке, например, где государство — это в достаточной степени абстракция, политические дебаты носят отчетливо личный (с переходом на личности) характер. Но в Англии, где нами правят отдельные лица, в политической жизни личностей — может быть, именно в силу этого обстоятельства — нет. В Англии имена окружены уважением и потому тщательно охраняются от гласности.

В республиках, например во Франции, вы можете спокойно называть в статье имена ваших недругов и в конце ставить вашу подпись. Демократическое устройство — основной залог такой откровенности. Мы же, сделав наши анонимные статьи еще более неистовыми, сделались бы сами еще более гадкими. Мы просто превратились бы в «людей в масках» с кинжалами вместо дубинок. Лично я всегда стоял за то, чтобы наша пресса не злоупотребляла анонимностью, и подписывался под своими статьями даже тогда, когда, видит бог, они не давали особого повода для тщеславия. Мне случалось выслушивать немало доводов в пользу анонимности, но все они в конечном итоге сводились к тому, что «так безопаснее», а это–то и вызывает у меня настороженность. В вопросах истины то обстоятельство, что вам не хочется публиковать тот или иной материал, в девяти случаях из десяти оказывается лучшим аргументом в пользу такой публикации.

Есть, однако, серьезное возражение против моего призыва подписываться под плодами своего пера. Возражение это было бы нелегко опровергнуть, и все же почему–то никто не хочет сказать: к сожалению, в нашей усложняющейся современности имя человека порой оказывается столь же лживо, как и его псевдоним. Очень многие из тех, кто занимает заметное положение в обществе, стремятся потерять имя и приобрести титул. Очень часто терпеливые и вдумчивые читатели «Дейли мейл» порой с трудом воздерживаются от возгласа: «Скажите нам, кто этот тип, которому пришли в голову такие странные мысли? Отправьтесь на его поиски, поймайте его и, не спуская с него глаз, бережно, как драгоценный шелковый рулон, несите нам, чтобы мы могли подивиться на того, кто желает обнародовать такую чушь. Позвольте нам узнать его имя, его родословную, состояние его здоровья». Но сколь немногое бы мы приобрели, если бы в нашей суматошной повседневности вся эта белиберда подписывалась настоящей фамилией ее автора. Предположим, что в конце каждой статьи, утверждавшей, что наш премьер–министр — социалист с ухватками разбойника, значилось бы имя Нортклифф [132] [133]. Что говорит это простое имя моей простой душе? В моей простой голове возникает образ гористого утеса в северных морях где–то возле Оркнейских островов или Норвегии, на самой вершине которого высится замок всеми забытого военачальника. Если же говорить серьезно, то мне прекрасно известно, что ничего подобного за фамилией Нортклифф не скрывается, что принадлежит она такому же журналисту с Флит–стрит, как и я, и что вся разница между нами заключается в том, что он пописывает ради заработка, а я — из развлечения.

Титул в наши дни уже не служит знаком отличия, он никого не отличает. Титул обезличивает. Титул прячет.

Самое забавное, однако, в другом. То самое неподлинное начало, та самая фальшь, что связана с институтом титулов, в неменьшей степени характерна и для титулов древности, титулов, освященных историей, а не только для новых титулов, приобретаемых вульгарными выскочками. В течение столетий титулы в Англии ничего не значили и свидетельствовали о постепенном угасании того вполне естественного человеческого импульса, что в свое время вызвал к жизни идею таких титулов. Герцог Норфолкский означает, насколько я могу судить благодаря своим этимологическим штудиям, руководитель норфолкский [134]. Высказываться в пользу представительного правительства или против него кажется мне совершенно пустым занятием. Всякое правительство представительно, пока не начинает подвергаться распаду. Увы, чаще всего распад начинается сразу же, как только оно приходит к власти. Аристократы первоначально выступали в роли своеобразных посланников демократии, в наши же дни большинство посланников демократии во что бы то ни стало стремятся попасть в аристократы. В прежнем, изначальном значении слова герцог Норфолкский был «первым», «лучшим» из людей Норфолка, вобравшим их характернейшие черты.

В моем воображении рождается и складывается образ такого герцога Норфолкского. В Норфолке, например, жители говорят с заметным повышением интонации в конце предложения. Раз так, то герцог Норфолкский, заканчивая фразу, должен прямо–таки переходить на визг. В Норфолке любят — мне, во всяком случае, рассказывали — заканчивать предложение словом «вообще» независимо от его общего смысла. В таком случае герцог Норфолкский вполне мог бы говорить нечто вроде: «Я предлагаю поддержать резолюцию вообще», или: «Это серьезный конституционный вопрос вообще». Герцог Норфолкский, в моем представлении, должен знать все тихие, ленивые речушки за Бродсом, быть знатоком охоты на водоплавающую дичь и находиться в полном неведении относительно всего остального. Например, он должен быть полным и абсолютным невеждой во всем, что касается гор. Он должен воплощать собой свежесть Норфолка, я бы даже сказал — равнинность Норфолка. Он должен напоминать мне о водных просторах, больших церковных колокольнях и долгих закатах Восточной Англии.

Приведенных примеров, я думаю, вполне достаточно. Этот принцип универсален. Так, я совершенно потеряю интерес к герцогу Девонширскому, если он не сумеет убедить меня, что его душа исполнена странного мягкого пуританизма — пуританизма с романтическим оттенком, что так отличает запад страны. Он должен питаться исключительно топлеными сливками, запивать их исключительно сидром, читать только «Лорну Дун» и даже и не подозревать, что существуют города больше, чем Плимут [135], который должен внушать ему известное благоговение, являясь для него современным Вавилоном. Ну а что до принца Уэльского, то его образ связывается у меня с мистицизмом и мечтательной пылкостью, столь свойственными тем, в жилах кого течет кельтская кровь.