Бунтующая Анжелика - Анн Голон

— Дети мои! Дети мои!

Она кричала, и голос тонул в тростниках, пока, шлепая по грязи, не приходил аббат Ледигьер, чтобы взять ее за руку и увести в дом.

«Ты принесла в жертву своих сыновей, — говорил ей глухой голос. — Злая, безумная… Ты никогда не должна была покидать Версаль. Не должна была ехать на Восток, развративший тебя. Ты должна была покориться королю. Ты должна была спать с королем…» И она начинала рыдать, тихо клича сыновей и прося у них прощения.

Весна началась рано, бурно, огромные пространства зазеленели, безрадостный, угрюмый пейзаж преобразился в роскошном лиственном убранстве. Из глубины тусклых омутов поднималось таинственное свечение. Расцвели водяные лилии, пахнущие воском и медом. Стрекозы принялись плести в воздухе свои тонкие кружева, садились на кустики мяты и незабудок. Слышалось хлопанье утиных крыльев, у самых стен хижины проплывали яркие селезни, толстые серые гуси, осторожно вышагивали цапли. Порой сквозь завесу ветвей можно было увидеть молчаливо проплывающую лодку. Болота, как и лес, только кажутся пустынными, в действительности это мир, кишащий многообразной жизнью. Владельцы лачуг образовали особую многолюдную и независимую республику. «А живут на болотах плохие люди: они не платят подати ни королю, ни епископу», — рассказывала когда-то кормилица.

Наступил март, но было уже очень тепло.

— Зима выдалась не слишком свирепой, — однажды вечером сказала Анжелика мэтру Валентену. — Надо думать, лесные и полевые духи — с нами. Скоро мне придется возвратиться на сушу.

В это время мельник ставил на стол кувшинчик горячего красного вина и чашки. Обед кончился. Аббат де Ледигьер отправился спать на чердак. Начиналось время, когда обычно Анжелика и Валентен сидели вдвоем перед очагом и потягивали горячее вино с пряностями и корицей. Валентен налил ей и устроился на скамье, посасывая, отнюдь не бесшумно, свое питье. Она поглядела на него, словно видела впервые, и удивилась сгорбленной, но могучей спине под серым полотняным камзолом и толстым башмакам с металлическими пряжками. Ни буржуа, ни селянин. Мэтр Валентен, мельник с Уклейкиной мельницы. Незнакомец, который всегда был здесь.

Он посмотрел на нее поверх стакана. Глаза у него были серые.

— Ты уезжаешь?

Он говорил на местном наречии, и она отвечала так же.

— Да. Мне надо знать, как там наши люди. Летом будет война.

Он отпил второй глоток, потом, громко причмокнув, третий. Затем отодвинул чашку и встал перед Анжеликой. Его глаза внимательно наблюдали за ней. Недовольная этим разглядыванием, она протянула ему свою пустую чашку.

— Убери ее.

Он повиновался, но продолжал смотреть. Лицо у него было красное, в рытвинах оспы, под приоткрывшимися губами виднелись подгнившие зубы. Безлюдность этих мест, ранее не раздражавшая Анжелику, теперь вдруг навеяла тревогу… Она нервно сжала ручки кресла.

— Пора спать, — прошептала она.

Валентен шагнул вперед:

— Я постелил новый папоротник, совсем свежий, из подлеска, чтобы постель была помягче.

Он наклонился, взял ее руку в свою и пробормотал с мольбой:

— Пойдем, приляжем на папоротник!

Анжелика вырвала руку, словно обжегшись:

— Что тебе взбрело? Ты что, спятил?

Она вскочила, испуганно глядя на него. Ужас, который он ей внушал, — а ей был теперь невыносим любой мужчина — мешал ей дать достойный отпор. Сердце бешено забилось. Если он притронется к ней, она упадет в обморок, как было с герцогом де Ламориньером. Тогда с ней случилась судорога, она задыхалась от ужасных видений той ночи убийств. А теперь глаза мельника горели, как уголья, в их взгляде не было уверенности, но он обжигал.

— Не трогай меня! Не прикасайся ко мне. Валентен!

Он нависал над ней, с оттопыренной губой и тем тупым выражением лица, какое у него бывало в детстве и тогда очень веселило ее.

— Почему не я, — с силой выдохнул он… — Я ведь люблю тебя… Вся моя жизнь пошла прахом, ты околдовала меня… Долго я ждал этого часа… Думал, это невозможно, а теперь знаю, ты будешь моя… Я все смотрю на тебя, пока ты здесь. Вижу, как ты толстеешь, словно овца, что вот-вот объягнится. Тогда-то счастье мне в сердце и вошло. Я понял: ты не фея… И я могу тебя ласкать, и ты меня не сглазишь.

Не очень вникая, она слушала эти бессвязные слова, которые он бормотал на корявом местном наречии. Тем ив менее он был нежен:

— Ну же, моя птичка, моя красавица… Иди в кроватку.

Он подошел к ней и прижал к себе. Рука его медленно гладила ее плечо. Ей удалось совладать с собой, и она изо всех сил замолотила кулаками по его лицу:

— Оставь меня, деревенщина!

Валентен отшатнулся, задрожав от оскорбления. Теперь он вновь превратился в хозяина Уклейкиной мельницы, вспыльчивого, жестокого бирюка, которого недаром побаивалась вся округа.

— Так ты опять, — задохнулся он. — Все как в первый раз?! Ты все такая же, но мне плевать. Сейчас-то я не боюсь. Ты не фея. Ты мне заплатишь. Этой ночью ты будешь со мной.

Он произнес эти слова с устрашающей решимостью. Затем отвернулся, тяжело топая, подошел к столу и налил себе вина.

— ..У меня есть время, но запомни: никто безнаказанно не оскорблял мэтра Валентена. Ты мне все сердце изгрызла и теперь заплатишь!

Она попыталась смягчить его ярость.

— Поверь мне, Валентен, — сказала она прерывающимся голосом, — я не презираю тебя. Но даже если бы ты был королем, я бы не позволила прикасаться ко мне. Это так. Это как болезнь, пойми…

Недобро щурясь, Валентен старательно слушал. Потом вытер мокрые от вина губы тыльной стороной ладони:

— Не правда. Ты врешь. С другим ты валяешься почем зря. Он ведь должен был к тебе прикасаться, раз уж ты поймала воробышка…

(«Воробышка? О чем это он? Ведь так говорят, когда…»).

— Какого воробышка? — спросила она, глядя на него с таким недоумением, что он слегка опешил:

— Да черт возьми! Ну, того самого, что у тебя в брюхе. Тут-то я и смекнул, что ты не фея. Феи не рожают от людей, так говорят. Мне один заклинатель растолковал. С настоящими феями такого не бывает. А уж коли ребенок…

— Какой ребенок?! — сорвалась она на высокий пронзительный крик.

Перед ней разверзлась пропасть. А ведь неосознанно она давно ухе что-то предчувствовала. У нее бывали головокружения, которые она считала следствием обычного переутомления. Теперь она поняла, что все это время в ней таилась чужая, нежеланная жизнь.

— Ты же не можешь сказать, что не знала, — бубнил голос мельника, ставший далеким и неясным. — Вот уж лун пять или шесть, как ты его носишь.

Пять-шесть лун! Но это невозможно… После Колена Патюреля она никого не любила. Она не отдавалась никому…