Польский бунт - Екатерина Владимировна Глаголева

Небо затянуло тучами, и сразу стало по-вечернему темно, хотя был только второй час пополудни. Не смолкая, грохотала канонада; переправа по узкому мосту займет несколько часов, только бы успеть… Генералу доложили, что его желает видеть делегат от городских обывателей.

Делегат был похож на стряпчего; уже в летах, сутуловат, опрятно одет, бледен. Сняв шляпу с плешивой головы, но затем надев ее снова, он поинтересовался, есть ли шансы защитить город от полного разорения: да будет известно пану генералу, по всей Вильне пожары, а вы, кажется, намерены отступить? Перекрывая шум стрельбы, Хлевинский прокричал ему, что неприятель обладает перевесом в силе, есть опасность захвата переправы через Вилию, поэтому мы и отводим войска за реку, а для предотвращения полного разрушения города объявим капитуляцию.

Проделав почти тридцать верст, пехота потребовала отдыха, и Грабовский распорядился устроить привал. Люди валились прямо на траву. Некормленые кони тоже устали, особенно артиллерийские. Прибытие майора Корсака, который привез с собой тридцать два фунта фуража, отбитого у русских, и захваченных в плен трех карабинеров с казаком, приветствовали криками «Виват!».

…На закате бомбардировку Вильны прекратили, к тому же пошел сильный дождь. Русские солдаты и офицеры попрятались в оставленных поляками шалашах и бараках, только часовые мокли на своих постах. Около полуночи затрубили трубы, часовые закричали: «К ружью!», все выбежали наружу и стали строиться в боевой порядок. Однако трубы смолкли, а не было слышно ни конского топота, ни шума наступающей пехоты. Темно, хоть глаз выколи, и холодно. Выждав некоторое время, Тучков велел своим людям возвращаться в шалаши. С час спустя он услышал сквозь дрему, как кто-то зовет его по имени, и поскорее отозвался: «Здесь!» Это был адъютант Кнорринга.

– Генерал приказал передать вам, чтобы вы не смели делать ни одного выстрела с вашей батареи: идут переговоры о сдаче города, – сказал он издали громким голосом.

– Хорошо! – ответил Тучков в темноту. – Поздравляю вас и прошу поздравить от меня генерала!

Адъютант поехал дальше.

* * *

Брошенные военными на произвол судьбы жители Вильны вспомнили о генерале Елинском, три с половиной месяца сидевшем в тюрьме за неподчинение приказам Костюшки. Отправились на опустевшую гауптвахту, нашли там его саблю и ордена, принесли это всё ему в узилище и просили взять на себя переговоры о капитуляции. Около полуночи трубачи возвестили о прибытии в русский лагерь парламентеров – генерала и членов городского совета. Полчаса спустя обыватели открыли ворота.

Утро двенадцатого августа (для русских это было первое число) выдалось ясным и солнечным. Умытая вчерашним дождем, потушившим пожары, Вильна встречала победителей.

Впереди ехал Кнорринг с другими генералами, за ним – штаб и все прочие офицеры. По этой же улице две недели тому назад Тучков пробивался с боем, теряя людей и уворачиваясь от летящих из окон каменьев. Неостывшие воспоминания жгли ему сердце. Вот и рябая от выстрелов Острая брама. Духовенство из греко-российского монастыря, который тогда не смогли захватить гренадеры, первым встречало единоверцев; за попами следовали ксендзы. Выслушав их приветствия и приняв благословения, Кнорринг шагом поехал дальше. По левую сторону стояли евреи и кричали «ура!», справа преклонили колени поляки. При приближении генеральского коня они упали ниц, и Кнорринг был вынужден остановиться и просить их встать, уверяя, что императрица будет к ним милосердна. Во всех домах были открыты окна, позволяя видеть в полный рост дам и девиц в нарядных платьях; на головы русским офицерам теперь сыпались не булыжники, а цветы. Тучкову на ходу целовали руку, а если не дотягивались, то стремена его седла. Совершив этот парадный въезд, генералы и офицеры отправились в монастырь на благодарственный молебен; колокольный звон слился с артиллерийским салютом.

Вечером, на пиру у Кнорринга, к Сергею Алексеевичу подошел Чесменский.

– Видали? – весело и чуть удивленно сказал он, указывая бокалом на отцов города, что-то говоривших Богдану Федоровичу с подобострастным выражением на лицах.

Тучков покачал головой.

– Поляки нас ненавидели, ненавидят и будут ненавидеть, – сказал он. – Сейчас они почтительны и учтивы до унижения, поскольку луч надежды померк, но стоит ему снова блеснуть, как явятся злоба и презрение. Помяните мое слово.

– Ну-ну-ну, – улыбнулся Чесменский.

Тучков часто перехватывал такие взгляды: вы еще слишком молоды, вам только двадцать шесть лет, вот поживите с моё… Он не стал спорить, потому что чувствовал, что прав.

Полковнику Дееву, сраженному пулей ксендза-кармелита, поставили памятник на Ошмянском тракте, на восьмой версте от Вильны.

* * *

Екатерина еще раз перечитала ровные, четкие строчки, написанные разборчивым, полупечатным почерком без завитушек, разве что палочка буквы «р» загибается плавным крюком влево, – письмо графа Суворова-Рымникского, томящегося от бездействия на Волыни. «Всемилостивейшая Государыня! Вашего Императорского Величества всеподданнейше прошу всемилостивейше уволить меня волонтером к союзным войскам, как я много лет без воинской практики по моему званию».

Много лет… Три года и восемь месяцев тому назад Александр Васильевич штурмовал турецкую крепость Измаил, считавшуюся неприступной. Потом полтора года строил укрепления на русско-шведской границе по собственному плану, став грозой комендантов и чиновников по снабжению, оттуда уехал в Екатеринославскую губернию, чтобы укрепить южные рубежи, навел порядок в казармах и госпиталях, где умирало больше солдат, чем на полях сражений, но всё рвался в действующую армию. Разоружить польские части в Брацлавской губернии, предотвратив восстание украинских поляков, для него, конечно же, не было настоящим делом. Дело вершилось в Польше, куда она, Екатерина, послала Репнина, а не Румянцева, и уже начинала об этом жалеть. Князь Николай Васильевич – царедворец, а не полководец; мог бы, впрочем, и расторопность проявить, отблагодарив государыню за проявленную милость, ведь не в Шлиссельбург, как Новиков, и не в дальние деревни выслан, как Трубецкой и Тургенев – друзья его мартинисты. В Польше-то ему в голову не взбредет о братолюбии да равенстве рассуждать… Но кто же мог тогда предположить, что за взятием Кракова австрийцами не последует сразу же занятие Варшавы пруссаками? Всё шло к тому, в Петербурге сочинители новостей уже рассказывали, что Варшава взята, войне конец, но только выдавали желаемое за действительное. Король прусский хотел сделать русских котами, которые таскали бы ему каштаны из огня; генерал Ферзен на такую роль не соглашался; день за днем бездарно проходил в пустячных стычках с поляками при отражении их вылазок. Тем временем союзники, разбитые французами при Флерюсе, ретировались во владения кесаря, покинув Брюссель и Антверпен; англичане едва успели погрузиться там на корабли. Не сидится Александру Васильевичу близ Тавриды; донимает Платошу просьбами избавить его от крепостей, поелику он воин, а не инженер; он-де бы и в Польше