Архипелаг ГУЛАГ. Книга 3 - Александр Солженицын

Протащили через вахту и в тюрьму. Сунули не в одиночку, а сразу в камеру, – чтобы любители добывать свободу посмотрели на меня.

В камере меня бережно подняли на руки и положили на верхние нары. Только поесть у них до утренней пайки ничего не было.

А Коля в ту ночь ехал дальше на Омск. От каждой машины, завидев фары, отбегал с велосипедом в степь и там ложился. Потом в каком-то одиноком дворе забрался в курятник и насытил свою бегляцкую мечту – трём курам свернул головы, сложил их в мешок. А как остальные раскудахтались – поспешил дальше.

Та неуверенность, которая зашатала нас после наших больших ошибок, теперь, после моей поимки, ещё больше овладела Колей. Неустойчивый, чувствительный, он бежал уже дальше в отчаянии, плохо соображая, что надо делать. Он не мог осознать самого простого: что пропажа ружья и велосипеда конечно уже обнаружена, и они уже не маскируют его, а с утра надо бросить их как слишком явные; и что в Омск ему надо подойти не с этой стороны и не по шоссе, а далеко обогнув город, пустырями и задами. Ружьё и велосипед надо бы быстро продать, вот и деньги. Он же просидел полдня в кустах близ Иртыша, но опять не выдержал до ночи и поехал тропинками вдоль реки. Очень может быть, что по местному радио уже объявили его приметы, в Сибири с этим не так стесняются, как в Европейской части.

Подъехал к какому-то домику, вошёл. Там была старуха и лет тридцати дочь. И ещё там было радио. По удивительному совпадению голос пел:

Бежал бродяга с СахалинаЗвериной узкою тропой…

Коля смяк, закапали слезы. «Что у тебя за горе?» – спросили женщины. От их участия Коля совсем откровенно заплакал. Они приступили утешать. Он объяснил: «Одинок. Всеми брошен». – «Так женись, – то ли шутя, то ли серьёзно сказала старуха. – Моя тоже холостая». Коля ещё смягчился, стал поглядывать на невесту. Та обернула по-деловому: «Деньги на водку есть?» Выгреб Коля последние рублики, не собралось. «Ну, добавлю». Ушла. «Да, – вспомнил Коля, – я ж куропаток настрелял. Вари, тёща, обед праздничный». Бабка взяла: «Так это ж куры!» – «Ну, значит, в темноте не разобрал, когда стрелял». – «А отчего шеи свёрнутые?»…

Попросил Коля закурить, – старуха за махорку просит с жениха денег. Снял Коля кепку, старуха переполошилась: «Да ты не арестант ли, стриженая голова? Уходи, пока цел. А то придёт дочка – сдадим тебя!»

И вертится у Коли всё время: почему мы на Иртыше пожалели вольных, а у вольных к нам жалости нет? Снял со стены куртку-москвичку (на дворе похолодало, а он в одном костюме), надел – как раз по плечам. Бабка кричит: «Сдам в милицию!» А Коле в окно видно, дочка идёт, и кто-то с ней на велосипеде. Уже заложила!

Значит – «махмадэра!». Схватил ружье и бабке: «В угол! ложись!» Стал к стене, пропустил тех двоих в дверь и командует: «Ложись!» И мужчине: «А ты подари-ка мне сапоги на свадьбу! Снимай по одному!» Под наставленным ружьём тот снял сапоги, Коля их надел, сбросив лагерные опорки, и пригрозил, что, если кто выйдет за ним, – подстрелит.

И поехал на велосипеде. Но мужчина погнался за ним на своём. Коля спрыгнул, ружьё к плечу: «Стой! Брось велосипед! Отойди!» Отогнал, подошёл, спицы ему поломал, шину пропорол ножом, а сам поехал.

Вскоре выехал на шоссе. Впереди Омск. Так прямо и поехал. Вот и остановка автобуса. На огородах бабы картошку роют. Сзади привязался мотоцикл, в нём трое работяг в телогрейках. Ехал-ехал, вдруг на Колю налетел и сшиб его коляской. Выскочили из мотоцикла, навалились на Жданка и по голове его пистолетом.

Бабы с огорода завопили: «За что вы его? Что он вам сделал?!»

Действительно – что он им сделал?..

Но недоступно объяснять народу, кто кому что сделал и будет ещё делать. Под телогрейками у всех трёх оказалась военная форма (опергруппа сутки за сутками дежурила при въезде в город). И отвечено было бабам: «Это – убийца». Проще всего. И бабы, веря Закону, пошли копать свою картошку.

А опергруппа первым долгом спросила у нищего беглеца, есть ли у него деньги. Коля честно сказал, что – нет. Стали искать, и в одном из карманов его обновки-москвички нашли 50 рублей. Их отобрав, подъехали к столовой, проели и пропили. Впрочем, накормили и Колю.

Так мы зачалились в тюрьму надолго, суд был только в июле следующего года. Девять месяцев мы припухали в лагерной тюрьме, время от времени нас тягали на следствие. Его вели начальник режима Мачеховский и оперуполномоченный лейтенант Вайнштейн. Следствие добивалось: кто помогал нам из заключённых? кто из вольных «по уговору с нами» выключил свет в момент побега? (Уж мы им не объясняли, что план был другой, а потушка света нам только помешала.) Где была у нас явка в Омске? Через какую границу мы собирались бежать дальше? (Они допустить не могли, чтобы люди хотели остаться на родине.) «Мы бежали в Москву, в ЦК, рассказать о преступных арестах, вот и всё!» Не верят.

Ничего «интересного» не добившись, клеили нам обычный беглецкий букет: 58–14 (контрреволюционный саботаж); 59-3 (бандитизм); указ «четыре шестых», статья «один-два» (кража, совершённая воровской шайкой); тот же указ, статья «два-два» (разбой, соединённый с насилием, опасным для жизни); статья 182 (изготовление и ношение холодного оружия).

Но вся эта устрашающая цепь статей не грозила нам кандалами тяжелей, чем мы уже имели. Судебная кара, давно захлестнувшая за всякий разумный предел, обещала нам по этим статьям те же двадцать пять лет, которые могли дать баптисту за его молитву и которые мы имели безо всякого побега. Так что просто теперь на перекличках мы должны будем говорить «конец срока» не 1973, а 1975. Как будто в 1951 году мы могли ощутить эту разницу!

Только один был грозный поворот в следствии – когда пообещали судить нас как экономических подрывников. Это невинное слово было опаснее избитых «саботажник», «бандит», «разбойник», «вор». Этим словом допускали смертную казнь, введенную за год перед тем.

Подрывники же мы были потому, что подорвали экономику народного государства. Как разъяснили нам следователи, потрачено было на поимку 102 тысячи рублей; несколько дней стояли иные рабочие объекты (заключённых не выводили, потому что их конвой был снят на погоню); 23 автомашины с солдатами днём и ночью ездили по степям и за три недели истратили годовой лимит бензина; опергруппы были высланы во все ближайшие города и посёлки; был объявлен всесоюзный розыск и по стране разослано 400 моих фотографий и 400 колиных.

Мы перечёт этот весь выслушали с гордостью…

Итак, сроку нам дали по двадцать пять.

Когда читатель возьмёт эту книгу в руки, – ещё, наверно, те наши сроки не кончатся…

Пока читатель эту книгу в руки возьмёт, а Георгий Павлович Тэнно – атлет и даже теоретик атлетизма – умер 22 октября 1967 года от внезапно налетевшего рака. Его постельной жизни едва хватило, чтобы прочесть эти главы и уже немеющими пальцами выправить их. Не так представлял он и обещал друзьям свою смерть! Как когда-то при плане побега, так зажигался он от мысли умереть в бою. Он говорил, что, умирая, непременно уведёт за собой десяток убийц, и первого среди них – Вячика Карзубого (Молотова), и ещё непременно – Хвата (следователя по делу Вавилова). Это – не убить, это – казнить, раз государственный закон охраняет убийц. «После первых твоих выстрелов жизнь твоя уже окуплена, – говорит Тэнно, – и ты радостно даёшь сверх плана». Но настигла болезнь внезапно, не дав поискать оружия и мгновенно отобрав силы. (Да и – мог ли он убить? Не так ли бы, как с белым котёнком?) Уже больной, разносил Тэнно мои письма Съезду писателей по разным ящикам Москвы. Он пожелал похорониться в Эстонии. Пастор тоже был старый узник – и гитлеровских, и сталинских лагерей.

А Молотов остался безопасно перелистывать старые газеты и писать свои мемуары палача. А Хват – спокойно тратить пенсию в 41-м доме по улице Горького.

А ещё после побега Тэнно – на год разогнали (за злополучный скетч) художественную самодеятельность КВЧ.

Потому что культура – это хорошо. Но должна служить культура угнетению, а не свободе.

Глава 8

Побеги с моралью и побеги с инженерией

Из Особлагов побега быть не может. – Но именно тут-то самые славные. – Побег Григория Кудлы. – Настроение ссыльных. – Побег Степана и его худой конец. – Как зарезали Прокопенко. – Неподготовленный побег удач.

Двойная стенка вагона. – Второй побег Батанова. – Подкоп экибастузской режимки. – Быстрая вошка. – Конец. – Назовите такое у революционеров!

На побеги из ИТЛ, если они не были куда-нибудь в Вену или через Берингов пролив, вершители ГУЛАГа и инструкции ГУЛАГа смотрели, видимо, примирённо. Они понимали их как явление стихийное, как безхозяйственность, неизбежную в слишком обширном хозяйстве, – подобно падежу скота, утоплению древесины, кирпичному половняку вместо целого.