Тиберий: третий Цезарь, второй Август… - Игорь Князький

В отличие от нижнерейнских легионов, стоявшие на Верхнем Рейне присягнули Тиберию в целом спокойно. II, XIII и XVI легионы провели присягу должным образом, но в XVI легионе обнаружились колебания. И хотя воины четырнадцатого никаких требований не выдвигали, наученный горьким опытом Германик распорядился немедленно уволить всех, кто переслужил свой срок и выдать легионерам соответствующее денежное вознаграждение.

Но мятежные настроения в рейнских легионах все никак не желали утихать. Внезапно бунт случился в лагере, где стояли вексилларии ранее бунтовавших легионов. Здесь солдатские волнения встретили самое решительное и беспощадное противодействие со стороны префекта лагеря Мания Энния. Грозный префект в своих действиях исходил, правда, не столько из своих действительных прав, сколько из так своеобразно понятой целесообразности устрашающего примера. Воины, однако, не столько устрашились, сколько разволновались еще более. И возмущение разгорелось с еще большей силой. Префект был вынужден искать безопасное убежище, но такового не нашлось, и он был схвачен мятежниками. И вот тут-то доблестный Энний в совершенно казалось бы безнадежной ситуации сумел не только спасти свою жизнь, но и прекратить разгоревшийся было мятеж. В лицо тем, кто собирался с ним расправиться, обретший мужество отчаяния префект бросил обвинение: мятежники наносят оскорбление не префекту лагеря, но своему полководцу Германику и императору Тиберию. Обступившие Мания Энния бунтовщики растерялись, а славный префект, со знаменем легиона устремился к берегу Рейна, восклицая, что всякий, кто не последует за ним, будет объявлен дезертиром, а значит подлежащим смертной казни.

Так вот мужественная решимость одного человека, не только не растерявшегося в окружении мятежной толпы, но и нашедшего нужные слова для ее укрощения, прекратила опасный мятеж.

Но и этот мятеж не был последним. Поводом к очередным беспорядкам стал приезд в ставку Германика посланцев римского сената. Они как раз были уполномоченными разобраться в прошедшем и доложить в Риме сенату и императору о результатах своей миссии. Беда оказалась в том, что рядом с зимними лагерями I и XX легионов находились новые вексилларии, те самые воины, что добились своего нового статуса как раз благодаря уступкам, вырванным у Германика мятежным путем. Подозревая, что в Риме принято решение расправиться с мятежниками и отменить все с таким трудом добытые блага, вексилларии решили, что единственной целью прибывшей сенатской комиссии является расправа над ними.

К действиям мятежники на сей раз приступили немедленно и самым решительным образом, средь ночи дерзко ворвавшись в дом Германика. К своему военачальнику они не испытывают более ни тени почтения и, угрожая ему смертью, вынуждают отдать им знамя легиона. Мятеж стремительно распространяется по всему лагерю. Легионеры открыто оскорбляют посланцев сената римского народа и едва не расправляются с главой делегации Мунацием Планком. Тот спасает свою жизнь, лишь укрывшись в лагере I легиона и обняв его священные символы — знаки легиона и изображение орла. Человек, обнимающий символы легиона, становился особой неприкосновенной. Это самым яростным мятежникам своевременно разъяснил орлоносец Кальпурний. Убийственное святотатство с трудом удалось предотвратить.

Германику удалось утром успокоить легионы, объяснив истинную цель приезда сенатской комиссии. Сенаторы не имеют полномочий кого-либо карать! Комиссию удаётся отправить из лагеря под надежной охраной отряда конницы, но в лагере продолжается смятение. Воины явно отказывают в повиновении своему полководцу, и Германик бессилен переломить ситуацию. Это приводит в сильнейшее раздражение уже саму свиту Германика. Полководца порицают за очевидную неуверенность в себе, непростительную снисходительность к мятежникам. Главный упрек: почему Германик не привлекает надежные легионы Верхнего Рейна к подавлению мятежа нижнерейнских легионов? В сложившемся же положении наилучшим выходом представляется уход из лагеря главнокомандующего и его семьи. Германику напоминают, что его семья здесь состоит кроме него самого из беременной жены Агриппины и двухлетнего сына Гая.

Предложение кажется Германику разумным, но он наталкивается на неожиданное сопротивление своей супруги.

Агриппина была человеком многих замечательных качеств. Гордая своим происхождением — дочь славного Марка Випсания Агриппы, внучка божественного Августа, «никогда не мирившаяся со скромным уделом, жадно рвавшаяся к власти и польщенная мужскими помыслами, она была свободна от женских слабостей».{274} Агриппина чувствовала себя среди воинов в лагере не гостьей, но повелительницей. Воинский стан для дочери Агриппы — родная стихия. Внучка божественного Августа никогда не отступит перед опасностью — твердила она Германику. И лишь когда тот обратился к ней со слезами, обнимая маленького Гая, гордая дочь Агриппы решилась уступить.

Уход из лагеря семьи Германика, совершенно для мятежных легионеров неожиданный, всех потряс. Беременная женщина, несущая на руках двухлетнего сына Гая, уже успевшего стать любимцем воинов — зрелище резко изменившее настроение солдат. «Вид Цезаря (Германика — И. К.) не в блеске могущества и как бы не в своем лагере, а в захваченном врагом городе, плач и стенания привлекли слух и взоры восставших воинов: они покидают палатки, выходят наружу. Что за горестные голоса? Что за печальное зрелище? Знатные женщины, но нет при них ни центуриона, ни воинов для охраны, ничего, подобающего жене полководца, никаких приближенных: и направляются они к треверам (одно из галльских племен, проживающих неподалеку от расположения римского войска — И. К.), полагаясь на преданность чужестранцев. При виде этого в воинах просыпаются стыд и жалость: вспоминают об Агриппе, ее отце, о ее деде Августе; ее свекор — Друз; сама она, мать многих детей, славится целомудрием; и сын у нее родился в лагере, стремясь привязать к нему простых воинов, его часто обували в солдатские сапожки».{275}

Часть из воинов, растроганных неожиданным зрелищем исхода семьи полководца из лагеря, устремилась за Агриппиной. Остальные же окружили Германика. Верно уловив на сей раз настроения легионеров, тот обратился к ним с речью:

«Жена и сын мне не дороже отца и государства, но его защитит собственное величие, а Римскую державу — другие войска. Супругу мою и детей, которых я бы с готовностью принес в жертву, если б это было необходимо для вашей славы, я отсылаю теперь подальше от вас, впавших в безумие, дабы эта преступная ярость была утолена одной моею кровью и убийство правнука Августа, убийство невестки Тиберия не отяготили вашей вины. Было ли в эти дни хоть что-нибудь, на что бы вы не дерзнули бы посягнуть? Как мне назвать это сборище? Назову ли я воинами людей, которые силой оружия не выпускают за лагерный вал сына своего императора? Или гражданами — не ставящих ни во что власть сената? Вы попрали права, в которых отказывают даже врагам, вы нарушили неприкосновенность послов, и все то, что священно в отношениях между народами. Божественный Юлий усмирил мятежное войско одним единственным словом, назвав квиритами тех, кто пренебрегал данной ему присягой; божественный Август своим появлением и взглядом привел в трепет легионы, бившиеся при Акции; я не равняю себя с ними, это было бы и невероятно, и возмутительно. Но ты, первый легион, получивший значки от Тиберия, и ты, двадцатый, его товарищ в стольких сражениях, возвеличенный столькими отличиями, ужели вы воздадите своему полководцу столь отменною благодарностью? Ужели, когда изо всех провинций поступают лишь приятные вести, я буду вынужден донести отцу, что его молодые воины, его ветераны не довольствуются ни увольнением, ни деньгами, что только здесь убивают центурионов, изгоняют трибунов, держат под стражею легатов, что лагерь и реки обагрены кровью и я сам лишь из милости влачу существование среди враждебной толпы?

Зачем в первый день этих сборищ вы, непредусмотренные друзья вырвали из моих рук железо, которым я готовился пронзить себе грудь?! Добрее и благожелательнее был тот, кто предлагал мне свой меч. Я пал бы, не ведая о стольких злодеяниях моего войска; вы избрали бы себе полководца, который хоть и оставил бы мою смерть безнаказанной, но зато отомстил бы за гибель Вара и трех легионов. Да не допустят боги, чтобы белгам, хоть они готовы на это, досталась слава и честь спасителей блеска римского имени и покорителей народов Германии. Пусть душа твоя, божественный Август, взятая на небо, пусть твой образ, отец Друз, и память, оставленная тобою по себе, ведя за собой этих самых воинов, которых уже охватывают стыд и стремление к славе, смоют это пятно и обретут гражданское ожесточение на погибель врагам. И вы также, у которых, как я вижу, уже меняются и выражения лиц, и настроения, если вы вправду хотите вернуть делегатов сенату, императору — повиновение, а мне — супругу и сына, удалитесь от заразы и разъедините мятежников: это будет залогом раскаяния, это будет доказательством верности».{276}