Эффи Брист - Теодор Фонтане

– Вот видишь! Я же тебе говорила, не дай бог накличешь беду. Ты вчера легкомысленно поговорила об этом, и вот сегодня, пожалуйста. Буду у Швейггера, непременно посоветуюсь с ним, что теперь делать».

– Нет, нет, только не Швейггер. Он специалист по глазам. Еще обидится, что к нему обращаются не по специальности. Я думаю, лучше всего подождать. Может быть, все пройдет само по себе. А сегодня я просто посижу на диете, буду пить только содовую воду и чай. Постараюсь пропотеть; может быть, на этом все кончится.

Госпожа фон Брист нашла, что Эффи в общем права, но ей нужно хорошенько питаться, эта мода – ничего не есть, когда заболеешь, слава богу, прошла, все это глупости, от голодной диеты можно только ослабнуть; она сторонница новой теории – нужно есть как следует.

Эффи, которую не особенно огорчили эти современные взгляды, принялась писать телеграмму Инштеттену, сообщая ему о «неприятном случае», о досадной болезни, которая, надо надеяться, скоро пройдет. Покончив с телеграммой, она сказала Розвите:

– Розвита, достань мне несколько книг. Это будет нетрудно. Я хочу перечитать старые, совсем старые книги.

– Понимаю, сударыня. Библиотека находится рядом. Что прикажете взять?

– Я напишу тебе несколько названий, пусть они подберут. В библиотеке не всегда достанешь, что хочется.

Розвита подала ей карандаш и бумагу, и Эффи стала писать: Вальтер Скотт, «Айвенго» или «Квентин Дорвард»; Купер, «Шпион»; Диккенс, «Давид Копперфильд»; Виллибальд Алексис, «Штаны господина фон Бредова»[90].

Розвита внимательно прочитала записку, вышла в соседнюю комнату и отрезала ножницами последнюю строчку, – ей было стыдно, и за себя и за госпожу, подать записку с таким неприличным названием.

Этот день прошел без особых происшествий. На следующее утро Эффи не почувствовала себя лучше8 на третий день – тоже.

– Так больше нельзя, Эффи. Уж если привяжется какая-нибудь хворь, не так-то легко от нее избавиться. Врачи по крайней мере правы в одном – болезнь нельзя запускать.

Эффи вздохнула.

– Конечно, это так, но я не знаю, какого врача пригласить. Только не молодого! Молодого я буду стесняться.

– Молодые врачи и сами стесняются, а если не стесняются, тем хуже для них. Впрочем, можешь успокоиться, я приглашу к тебе совсем старенького врача, который лечил меня еще тогда, когда я училась в пансионе Гек-кера, стало быть лет двадцать тому назад. Ему и в то время было уже около пятидесяти. У него были великолепные волосы, седые и вьющиеся, – причем он считался любителем дам, однако всегда держался в определенных границах. Впрочем, если врачи забывают об этом, они неизбежно терпят провал: наши женщины, по крайней мере женщины из хорошего общества, еще не испорчены.

– Ты думаешь? Это приятно: ведь некоторые утверждают совершенно обратное. А как его зовут, твоего тайного советника? Я почему-то уверена, что он уже тайный советник.

– Тайный советник Руммшюттель. Эффи звонко рассмеялась.

– Руммшюттель, какая смешная фамилия! Как раз для больного, который пошевельнуться не может.

– По-моему, Эффи, у тебя не такие уж сильные боли.

– Ты права, в данный момент у меня ничего не болит. Но в том-то и дело, что это все время меняется: то очень болит, то проходит совсем.

Тайный советник Руммшюттель не замедлил явиться. Уже на следующий день госпожа фон Брист принимала его.

– Вылитая мама! – сказал он, увидев Эффи.

Мама попыталась было отклонить это сравнение: двадцать лет, даже чуточку больше, за это время можно решительно все позабыть. Но он и слушать не стал. Не всякая головка врезается в память, но уж если какая-нибудь произвела на него впечатление, будьте спокойны, она остается навеки.

– А теперь, милостивая госпожа фон Инштеттен, расскажите, что вас беспокоит и чем я могу вам помочь.

– Ах, господин доктор, это не так-то легко объяснить. Какие-то странные боли: то появляются, то исчезают совсем. Сейчас их словно не бывало. Вначале я думала, что это ревматизм, а теперь уверена, что это невралгия. Болит вся спина, и тогда я не могу разогнуться. У папы тоже бывают такие боли, я часто видела, как он, бедный, страдает. Наверное, это перешло по наследству.

– Весьма вероятно, – сказал Руммшюттель, считая пульс и незаметно, но очень внимательно изучая свою пациентку. – Весьма вероятно, сударыня.

Но про себя он подумал: «Чистое притворство, и не без таланта исполнено. Да, дочь Евы, comme il faut» (Как полагается /франц./).

Однако он и вида не подал, что разобрался в «болезни», и серьезно сказал:

– Что же вам посоветовать, сударыня?! В первую очередь – покой и тепло. А лекарство – скажем, что-нибудь успокаивающее – довершит остальное.

И он поднялся, чтобы написать рецепт: Aqua Amygdalarum amararum – пол-унции, Syrupus florum Aurantii – две унции.

– Я попрошу принимать лекарство, которое вам выписываю, по полчайной ложке через каждые два часа – это успокаивает нервы. И буду настаивать еще вот на чем: никакого умственного напряжения, абсолютно никаких гостей и ничего не читать.

И он указал на книгу, лежащую около Эффи.

– Это Вальтер Скотт.

– Да, тут, пожалуй, не возразишь. Самое лучшее, однако, читать какие-нибудь путевые заметки. Завтра я к вам опять загляну.

Во время визита Эффи держалась прекрасно, разыграв свою роль как по нотам, но едва советник ушел и она осталась одна (мама вышла его проводить), как у нее вспыхнули щеки: она хорошо поняла, что на игру он ответил игрой. Видимо, он очень проницательный человек, обладающий к тому же огромным жизненным опытом: он видит все, но старается не все замечать, отлично зная, что с некоторыми вещами приходится считаться и что даже зло иногда может быть во спасение.

Вскоре вернулась мать, и обе принялись расхваливать умного старика, который сохранил столько молодости, несмотря на свои семьдесят лет.

– А теперь пошли Розвиту в аптеку. Да, он просил тебе передать, что лекарство нужно принимать через три-четыре часа. Он и всегда был таким: пропишет немного и принимать рекомендует не часто, но все такое сильное: сразу же помогает.

Руммшюттель стал приходить через день, а потом через два, – он, кажется, заметил, что его визиты смущают молодую пациентку. Это очень подкупило его, и уже после третьего визита он сделал про себя окончательный вывод: «Видимо, здесь есть какие-то причины, заставляющие поступать именно так». Он давно перестал обижаться на подобные вещи.

В четвертый визит он застал свою пациентку уже не в постели, а в кресле-качалке, с книгой в руках около колыбели ребенка.

– Очень рад вашему выздоровлению, сударыня. Отнюдь не склонен приписывать его действию своих лекарств. Чудесная погода, свежий мартовский воздух и светлые дни – все это гонит болезнь. Еще раз поздравляю, рад от души. А что же я не вижу вашей мамы?

– Она поехала на Кейтштрассе, мы там сняли квартиру. Через несколько дней приезжает мой муж, которого я буду рада представить вам, как только мы приведем квартиру в порядок. Надеюсь, что и в будущем вы не оставите нас. Он поклонился.

– Новая квартира... – продолжала она. – Этот новый дом несколько беспокоит меня. Как вы полагаете, доктор, не будут ли сырые стены...

– Ни в коей мере, сударыня. Прикажите в течение трех-четырех дней протапливать как следует комнаты, оставив двери и окна открытыми, а затем смело въезжайте. Ручаюсь – все будет превосходно. Вашу невралгию не считаю серьезной. Очень рад, что ваше внимательное отношение к состоянию своего здоровья дало мне возможность возобновить старое и завязать новое знакомство.

И он поклонился опять; затем, приветливо заглянув в глазки Анни и попросив передать привет маме, удалился.

Едва лишь дверь закрылась за ним, как Эффи села к столу и стала писать:

«Дорогой Инштеттен! Только что ушел доктор Руммшюттель. Он сказал, что теперь я здорова. Я могла бы уже поехать домой, может быть, даже завтра, но сегодня у нас 24-ое, а 28-го ты приезжаешь в Берлин. По правде говоря, я еще немного слаба. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я совсем откажусь от поездки. Наши вещи уже в пути, так что, если бы я даже и приехала, нам пришлось бы, словно приезжим, жить в гостинице Гоппензака. Мне кажется, следует учесть и расходы: они теперь у нас и без того возрастут. Кстати, с Руммшюттелем нужно будет договориться о гонораре, если мы будем и впредь пользоваться его услугами. К слову сказать, это исключительно любезный человек. Правда, его не считают первоклассным врачом, а завистники и враги величают его даже «дамским доктором». Но в этих колких словах, по-моему, скрывается похвала – к нам, женщинам, далеко не всякий умеет найти подход. Мне кажется, нет ничего страшного в том, что я не попрощалась с нашими знакомыми в Кессине лично. У Гизгюблера я побывала. Жена майора всегда как-то холодно относилась ко мне, прямо до неприличия холодно. Ну, кого я забыла еще? Остаются пастор, доктор Ганнеманн и Крампас. Кланяйся от меня майору. Семьям, живущим в поместьях, я собираюсь послать открытки; Гюльденклее, как ты мне написал, путешествуют по Италии (мне, правда, не совсем понятно, что им там нужно); остаются, следовательно, еще три семьи. Извинись перед ними, если это возможно. Ты прекрасно разбираешься в правилах хорошего тона и всегда находишь нужные слова. Госпоже фон Падден, очаровавшей меня под Новый год, я, кажется, напишу сама и выражу сожаление, что не смогла попрощаться с ней лично. Немедленно сообщи телеграммой, согласен ли ты со мной или нет. Как всегда, твоя Эффи».