Семь дней творения - Владимир Максимов

Последние дневные блики сползали с остывающих крыш. И вечер - тихий, по-июньски умиротворенный, заполнил двор, наливаясь чернильной густотой. Лица становились все неуловимее и неуловимее. Такие вечера располагают к разговору отвлеченному - без текущих злоб и забот.

Затягиваясь после еды цыгаркой, Левушкин мечтательно вздохнул:

- Однако большое это дело - свой дом.

- Да,- веско подтвердил водопроводчик. Лашков отмолчался.

- Да уж чего лучше? - задумчиво откликнулась Груша. - Своя крыша над головой. Не чужая. Не дареная.

- Дворца не обещаю,- уверенно добавил Левушкин,- но что сто лет простоит - об заклад бьюсь. Такого у тебя и в Вене не было.

Штабель ответил не сразу, а когда ответил, голос его держался на самой глухой ноте:

- Вене мине нишего не биль. Фронт - биль. Плен - биль. Гражданская война - биль. Вене нишего не биль.

- И домой не тянет?

- Нет,- твердо сказал Отто. - Нет.

Груша, поеживаясь, засмеялась:

- Чудаки.

- А я вот не могу,- погрустнел Левушкин,- вспомню, волком выть хочется... Все кругом орут друг на дружку, мельтешат без дела... Суета, одно слово. А там - спокой. И работа не в работу: одни удовольствия. А тут и земля, я нынче понюхал, прелой рогожей пахнет... Ох ты, Господи! Уеду.

Лашков не выдержал, съезвил:

- А сын? Ведь хотел, как у Меклера, чтоб на дантиста.

- Меклер - он Меклер и есть. Это по его части - в чужую пасть лазить, а у меня Борька к нашему делу будет приучен.

- Чудаки,- опять, но уже не смеясь, поежилась Груша.

Штабель накрыл ее плечи своим пиджаком и встал.

- Ми пошель спать.

Два темных силуэта слились в один и растворились во тьме.

- Тошно. - Сплюнул плотник на огонек своей цыгарки.

Лашков посочувствовал:

- Тошно.

- Уйду я. Только не в деревню. Нету для меня там жизни. Вот Штабель достроится - и уйду. На заработки подамся. В Крым. Море там... Ты видал море-то хоть?

- Нет, не видал.

- И я не видал. А интерес есть.

- А чего интересу? Вода - и все.

- Поскучнел ты, Вася, нудно с тобой. Ходишь по земле, а - зачем?.. Пока.

Иван зло сплюнул и шагнул от стола.

Уронив голову на стол, дворник сидел и думал, и все думы его начинались с левушкинского "Зачем?"

Русло воспоминаний расходилось протоками и ручейками, теряясь где-то у самых истоков детства.

Действительно, как и зачем прожил он свои теперешние тридцать девять лет? Куда шел? Чего искал? Плыл ли он хоть раз в жизни против течения? Один раз - в юности, когда ушел из дому на шахту. Всё бросил: теплый угол, братенино высокое покровительство и жены его - тихой Марии - вершковые сапоги. Слесарил. За инструмент брался - сердце пело. В армию шел, будто на именины. Послали в пески - басмачей гнать. Басмач - враг. Значит - бей, значит - дави, значит - не давай пощады. Но в лицо этого врага довелось ему увидеть только однажды. И было тому врагу от силы лет семнадцать. И лежал этот самый враг у его, Василия, ног, простреленный навылет из его, Василия, карабина. И что-то тогда обуглилось в нем, застыло навсегда. Тупо смотрел он на еще не высохшие капельки пота над безусой губой туркмена, и всё никак, помнится, не мог заставить себя отвернуться. Долго еще потом мерещились Василию эти капельки. Демоби-лизовался он по чистой с изуродованным предплечьем и выбитой в суставе ногой. И какая-то томительная тоска начала грызть его изнутри. В двадцать три определился дворником. Дела не было? Было. Просто подвернулся под руку жактовскому дельцу: метлу в зубы, бляху - на фартук. Гуляй по двору и - не тужи. Ни мечты - позади, ни привязанности. Чуть согрело его случайной долей и от той отказался хлопоты напугали. А и хлопотам-то тем цена три копейки. Даже - меньше...

Ночь зашуршала над лашковским ухом: кто-то брел по двору. Темное пятно двигалось прямо на него, и все явственней, все отчетливей становилось характерное бормотание старухи Шоколинист.

- Хоть гвоздиком поживиться, хоть дощечку взять... Антихристы! По щепочке, по камушку свое заберу...

Василий и раньше знал за ней эту слабость - собирать и стаскивать к себе разный хлам,- но только сейчас понял, какая страсть, какая корысть владела постоянно старухой. И ему почему-то сразу вспомнились капельки над безусой губой молоденького туркмена в грязной папахе. И ослепительное мгновение озарило истошным вопросом: "Чего же мы не поделили? Чего?"

XV

Лашков любил ту часть утра, когда солнце еще не поднялось, но все уже полно им. Резкие гудки маневровых паровозов, перекличка птиц, цоканье копыт о мостовую - все это слышалось и ощущалось дворником в такое время с оголенной отчетливостью: мир словно бы разговаривал с ним наедине. Участок ему достался небольшой - метров тридцать тротуара и столько же булыжника управиться со всем хватало и получаса. А потом он садился на лавочку, будто окунался в самую тишину, и обманчивое чувство покоя властно заполняло его. Казалось, ничего никогда не было и ничего никогда не будет, а есть испокон веков - только эта вот долгая предсолнечная тишина, и он - в ней.

Но сегодня, едва Василий отставил метлу, во двор, хозяйственно озираясь, вошел и встал посреди высокий сутулый бородач, судя по разношерстной и трепаной одежде, из пешей и, к тому же, дальней дороги. Опершись на палку, он чуть постоял, цепко оглядел двор и кивнул Лашкову:

- Здоров, Василий Васильев! Запамятовал, небось?

Лашков даже привстал от неожиданности: Степана Цыганкова можно было разглядеть, как попа, в любой рогожке. Степан пропал тогда же - после валовской истории - и на восемь лет словно в воду канул. Правда, Калинин когда-то оговорился походя, что, мол, цыганковский батя в домзаке еще срок заработал,- и большой,- но толком не объяснил, в чем дело, и о Степане вскоре забыли.

- Здоров,- растерянно ткнул ему руку дворник. - Тебя, Степан Трофимыч, уж ты извини, похоронили сто раз. Жена за упокой поминает.

Он узнавал и не узнавал соседа: цыганковская порода сказывалась во всем: в медвежьей могутности, в наспех, зато щедро, вырубленном лице, в лопатистой мощи ладони. Но говорил Степан, противу обычного, уверенно, со вдумчивым проникновением, и глаза его были высвечены изнутри тихим и ровным светом.

- Посижу маненько с тобой, Василий,- проговорил Цыганков, умащивая между ног котомку,- да и ходу. В Москве нашему брату - под замком палаты...

- Что так?

- Паспорт не тот: со статьей.

- Зашел бы к своим. Хоть на день. Я уж участкового-то уломаю.

- Зачем? Похоронили, оно и к лучшему. Живы, небось?

- Все живы, вроде... Меньшая только твоя...

- Чего?

- В отсидке.

Степан отнесся к известию с прежней уверенной покорностью, словно все это было ему заранее известно и в свои сроки предусмотрено, а потому не так уж и важно. Он только обхватил ладонями палку и уперся в них подбородком:

- Поутихли?

- Пора. Тихон жену привел. Прибавление ожидается.

- Ишь, ты. - Степан усмешливо прищурился. - Внуком, значит, обзавожусь. Ничего, и без такого деда проживет.

- Может, хоть старуху вызвать?

- Как она?

- В церковь зачастила.

- Что это за дворец такой,- Степан кивнул в сторону уже выросшего на четверть штабелевского строения,- о трех ногах?

- Водопроводчик строится... Женился...

- Вот так-то, Василий Васильев, перетряхнут нас, собьют с панталыку, мы и взбесимся, и мечемся сослепу. Ни Бог, ни черт не разберет: куда летим, чего хотим? А глядишь, и отстаивается все кругом сызнова, входит в свою колею. Людишек рожают, церкви поют, дома подымаются - всяк к своей доле приходит. Можно сказать: перенесение святых мощей из кабака в полицию... Старцы говорят, это всегда эдак у нас: верх - сам по себе, низ - сам по себе... И токмо мы - спервоначалу перетряхнутые - уже ни к селу, ни к городу... А другой чудак сел наверху и тешится: распотрошил Рассею. А она, родимая, токмо и сделала, что замутилась, и сызнова текет, как сто лет тому...

- А что же нам-то?

- Да ты меньше думай и не сиди на одном месте. Сколько тебе веку-то! Встал бы, срубил посох поупористей и айда за Урал, али в степи.

И так вдруг легко показалось Василию это сделать, так просто, что он прямо-таки задохнулся неожиданно дареным откровением: "Взять да и впрямь пойти куда-нибудь. Хоть одному, а то и с Левушкиным. Ведь никто тебя, сукиного сына, не держит". Но за последнюю же мысль уцепилось сомнение, следом - другое, третье, и через минуту недавнее воодушевление свое уже виделось ему блажью.

- Куда идти-то? Идти-то некуда. Везде одинаково. Да и теперь много не походишь, враз место найдут.

- Так и там люди живут, и там ума набрать можно. Это токмо малых детей "местом" пугать пристало. Гляди, вот я - весь, не съели ведь.

- А где же побыл-то, Степан Трофимыч? - Лашков, намеренно ускользая от тяжкого для себя разговора, вцепился в последнюю цыганковскую фразу. Видать, помяло?

- Побыл. Помяло,- неопределенно откликнулся тот и, словно засыпая, закрыл глаза и клюнул носом. - Всякое было. - Он снова поднял голову и, проникая соседа в упор, суховато отрезал: - Я, Василий Васильев, там людскую душу загубил.