Артур Конан Дойл - Джон Карр

«Еще год назад, — писал он после двухчасовой битвы с инструментом, — я не мог представить, что буду способен на это».

Весной 1898 года перед поездкой в Италию он закончил три рассказа, открывающих в «Стрэнде» новую серию «Рассказов у камелька»: «Охотник за жуками», «Человек с часами» и «Исчезнувший экстренный поезд». В последнем из них Шерлок Холмс, хоть и не названный, присутствует как бы за кулисами. Составители антологий не разглядели в этом рассказе, где целый поезд исчезает словно мыльный пузырь, замечательный образец «таинственного» (в отличие от детективного) жанра.

В этом он находил хоть какое-то развлечение для ума. Вот типичный распорядок его недели, начиная с четверга: «Завтра я обедаю на одном из праздничных обедов сэра Генри Томпсона, в пятницу я обедаю с Ньюджентом Робинсоном, в понедельник в Клубе авторов мы принимаем епископа Лондонского, во вторник я обедаю в Королевском обществе. Так что, во всяком случае, с голоду я не умру». А в Андершо специальная толстая книга в зеленом переплете пестрела записями, которые оставляли гости, наезжавшие по воскресеньям.

В конце августа майор Артур Гриффитс, помимо прочего автор книги «Тайны полиции и преступного мира», пригласил Конан Дойла на маневры. Там, среди красных мундиров и золотых аксельбантов, наблюдал он — всего лишь гражданское лицо, хоть и много занимавшееся стрельбой у себя в Андершо, — сражение «потешных» полков. И был озадачен.

Тогда, в 1898 году, он считал, что, помимо и сверх силы артиллерийского огня, есть в войне один высший судья, один решающий фактор. В каждом батальоне был свой пулемет «максим», или пулеметный взвод. Но «максимы» тяжелы, и через девяносто минут стрельбы закипает вода в охладительной системе — это все же «оружие на счастливый случай». Настоящим вершителем судеб было десятизарядное ружье Ли-Метфорд, превращавшее каждого бойца в ходячий пулемет. На маневрах он увидел, как шеренги пехотинцев, не вызывая ни малейшего упрека офицеров, без всякого прикрытия, выстраиваются, как напоказ, и палят друг в друга, словно по бутылкам на заборе.

Когда гул стрельбы утих, он обратился к штабному офицеру за разъяснением, и тот его заверил, что все было правильно.

Но предположим, что в настоящем сражении противник воспользуется прикрытием, а мы — нет. Что тогда?

— Сэр, — ответил его приятель, — простите, если скажу, что и так слишком много шумят о прикрытии. Цель атакующей стороны — занять заданную позицию. И тут не надо бояться некоторых потерь.

Ему, человеку гражданскому, это казалось чем-то диким, какой-то средневековой тактикой. Но он промолчал. Впрочем, чего опасаться? То был год блестящих побед. На маневрах он встретился и подружился со старым фельдмаршалом главнокомандующим лордом Уолсли; они беседовали на религиозные темы, когда пришло сообщение из Египетского Судана: генерал Китченер разбил армию халифа и открыл дорогу на Хартум.

Осенью увлекла его одна новая идея, на несколько месяцев — с октября по декабрь — отодвинувшая все другие интересы. Это была новая книга, тема которой могла бы удивить читателей. Но он не мог и не хотел с этим считаться. Он лишь надеялся, что они посмотрят на нее его глазами. Даже само название могло вызвать предубеждение против книги, хотя и тут он уповал на лучшее. Она называлась «Дуэт, со вступлением хора».

«Дуэт» — рассказ о жизни самой обычной супружеской пары из предместья, Мод Селби и Фрэнка Кросса, которые влюбляются, женятся и больше не знают в жизни никаких приключений помимо повседневных домашних забот. Рассказ не автобиографичен в том смысле, в каком автобиографичен «Старк Манро». Большинство описанных событий могло бы быть в жизни каждого человека, и некоторых из них наверняка не было в жизни автора. Ключ к «Дуэту» — в том душевном состоянии, в котором он писал его: «Дуэт» — это мир его грез. И его незлобивый юмор таится не в обычном умении автора создавать комический эффект — разговоры молодых супругов вызывают улыбку потому, что они глубоко, пронзительно правдоподобны.

Взять к примеру главу «Признания». Мод и Фрэнк поклялись не иметь друг от друга секретов. Поэтому, когда Мод спрашивает мужа любил ли он когда-нибудь до встречи с ней, ему остается только сознаться. И тут с обычной женской ловкостью она подцепляет его на крючок, и он выбалтывает, что любил не более и не менее, как сорок женщин. Распушив хвост, он начинает читать ей лекцию о природе мужчин, но, как замечает автор, женщинам не нужны обобщения. «Они были красивей меня?» — «Кто?» — «Эти сорок женщин».

Фрэнк, не подавая, конечно, виду, польщен ее ревностью и не подозревает, какой конец уготован блудливому псу. Он уже достаточно натешил свое самолюбие, когда последовало вот что:

— А ты, Мод, будешь ли так же откровенна со мной?

— Конечно, дорогой. Я чувствую, что обязана это сделать после твоего признания. У меня тоже был в жизни небольшой опыт.

— У тебя!

— Может быть, для тебя было бы лучше, чтобы и не говорила об этом. Что пользы ворошить старые истории?

— Нет, уж лучше расскажи.

— Ты не обидишься?

— Нет. Конечно, нет.

— Можешь поверить мне, Фрэнк, что, когда женщина говорит своему мужу; будто, пока не увидела его, не испытывала при виде других мужчин ничего подобного, — это вздор.

— Мод, ты любила кого-нибудь другого?

— Не стану отрицать, что я была увлечена — сильно увлечена — несколькими мужчинами.

— Несколькими!

— Это было до встречи с тобой, дорогой. У меня не было перед тобой никаких обязательств.

— Ты любила нескольких мужчин!..

— Чувства были по большей части весьма поверхностными. Есть разные степени и виды любви.

— О Боже, Мод! Сколько же мужчин вызывали у тебя эти чувства?

Нет и не нужно ни характеристики, ни единого даже эпитета, чтобы уловить интонацию. Мастер это понимал. Фрэнк, покашливаниями стараясь показать, что он совершенно спокоен и ничуть не раздосадован, требует от Мод новых подробностей.

— Нет, нет, продолжай! Затем?

— Ну, когда ты некоторое время кем-то увлекаешься, у тебя появляется опыт.

— О!

— Не кричи, Фрэнк.

— Разве я кричу? Неважно. Продолжай! У тебя был опыт.

— Зачем нужны эти подробности?

— Ты должна мне рассказать. Ты сказала уже слишком много, чтобы умалчивать. Я требую: так что же опыт?

И так далее, пока не оказывается, что опыт этот вполне невинного свойства. Таков весь тон «Дуэта» даже в серьезные или чувствительные моменты. И можно предсказать, какой прием будет ему уготован публикой.

Многие поклонники Конан Дойла, надеявшиеся найти-таки труп в маслобойке или принца Руперта во главе кавалерийского отряда, были разочарованы. Это было не то, чем кормил их обычно их фаворит, и они не могли понять, что же случилось. Более суровые критики, предпочитавшие в описании любовных проблем стиль Генриха Ибсена, осуждали книгу за наивность и сентиментальность. Да, так оно и было, и в этом была ее суть: книга была человечной. Может ли кто-нибудь из нас поклясться, что он ни разу не впадал в то же исступление, не испытывал тех же чувств, что и Фрэнк Кросс?