Три песеты прошлого - Висенте Сото

Друзья сидели на скамье на Гран-Виа. Меж купами деревьев мерцали звезды. После дневной липкой жары здесь было чудесно. Шумел ветерок, по листьям стучали капли дождя, пахло свежестью и росой. Фонари и витрины еще не зажглись, окна домов темнели за жалюзи и ставнями, но все равно на вольном воздухе света было больше, чем в кафе и барах, где трепетало жалкое пламя свечей. Они не помнили, как вышли из бара, судя по всему, под впечатлением этой фантастической истории. Бернабе то и дело умолкал. От волнения, от сочувствия, от ярости. Уходил в себя, качал головой — отрицал что-то. Или вдруг начинал смеяться, вспоминая то ли трели корнет-а-пистона, то ли басовитые звуки трубы. Вот восходит звезда, все выше и выше, а то вдруг покатится — и нет ее, погасла. Что ты на это скажешь? Бедная звезда. Взошла на небо. В эту сентябрьскую ночь Бернабе говорил, что покушавшиеся на дядю — подлые твари, свиньи, неорганизованный элемент, неизвестно, из какого они селения, знаем лишь, что в вину ему вменяется единственно, что он играл на трубе во время процессий, сверкая скапулярием, почитал страстно святых и все в этом духе. Если б ты знал, сколько вреда приносят нам такие люди. Дядя сказал, что он из правых. Никогда об этом не думал, но вот они заставили. Может, если останусь жив, не буду правым, но если меня убьют, то убьют как правого. Свиньи, говорил Бернабе. Нет, ты не знаешь, как они нам вредят. Время от времени Висенте видел падающую звезду. Пролетит — и умрет. Наверняка эти неорганизованные рано или поздно найдут дядю Ригоберто у Бернабе: слишком много людей знали, что в Валенсии у него сестра, и знали ее адрес. Может, дяде Ригоберто и мерещутся незваные гости, только он утверждает, что с балкона видел своих преследователей. И все политические заслуги отца Бернабе не могли защитить его от них. Не вступать же с ними в перестрелку. Это было бы серьезнейшей ошибкой. Бернабе говорил об этом устало, и усталость эта гармонировала с его внешним видом. Он был без пиджака, в рубашке цвета хаки, в сапогах с низкими голенищами и вправленных в них вельветовых штанах, на левом запястье шикарный и совершенно бесполезный широкий кожаный браслет — принадлежность театрального реквизита, своего рода амулет, простительный для его возраста — ему только что минуло семнадцать. Было понятно, и Висенте знал это, сидя под звездами прекрасной сентябрьской ночи, что брат его Бернабе скоро, очень скоро уйдет в армию. По временам, когда Бернабе устало и разочарованно говорил то, что его долг повелевал ему говорить, он вдруг отчетливо ощущал, какая дикость эта необходимость убивать, древняя, угнетающая, ведь в таком человеке, как дядя Ригоберто, он видел только человека. Одного из людей. Видел его жизнь. Никчемную? Пусть, но все же одухотворенную, ясную, исполненную терпения, и Бернабе погружался и, уставившись на что-то, чего ты не видишь, говорил себе (только себе, я сразу это понял, когда он сказал) :

— Они убивают наших сотнями. Мы не должны следовать их примеру по многим причинам, но главная из них — вот эта самая. Хотя не все признают…

И Висенте, который до тех пор только слушал, сказал, отдавая себе полный отчет в том, что произносит эти слова только потому, что ночь такая прекрасная, и звезды падают, и он на них смотрит:

— Думаю, можно спрятать твоего дядю Ригоберто в моем доме.

Оба одновременно поднялись. От изумления. Это изумление как бы вознесло их той ночью. Бернабе начал говорить: ты что, Титин, с ума сошел, нет, нельзя — и повторял без конца. Слишком много было всего сказано и услышано в этом потоке изумления, вознесшем их в небесный океан, и он нес их меж сияющих дельфинов и каравелл, и только голова кружилась от заблуждений неразличимого еще вдали будущего, однако неудержимо влекущего их, притягивающего, гипнотизирующего, лучи прожекторов шарили по небу, искали самолеты, а те летели как стрелы сквозь время под лунным серебром, выстроившись в эскадрильи, убивая и поражая ужасом все сияющие небесные знаки. И дельфинов, и левреток.

Цаплю, единорога, гидру. И чтобы разбить часы и компас, буссоль и все прекрасные созвездия, по которым небесные мореходы изучают геометрию звездной тверди. Нет, ничего нельзя было сделать. Астрология войны разносила в клочья прекрасные созвездия, выводя на орбиту свои блуждающие звезды, и сбивая их с пути, и гася их. И нагоняя неизбывный ужас на земные деревья, которые не могут убежать, и на коня, который спрашивает у ветра, куда, куда же направить мне свой бег, скажи мне, скажи, не то умру.

Странная штука жизнь: несмотря на все тяготы, Висенте ощущал радость. Она гнездилась в беспредельности его собственной никчемности, взывала к нему, и он понимал, что она говорит. Вот какой-то поворот истории — и сказочный великан с трубами на горбу шагает по полям через оросительные канавы, и у него, у Висенте, рождается желание спасти его, желание детское, внезапное, вырвавшееся из того источника, что питал его изнутри все время, и окрепшее от слов Бернабе — спасти эту жизнь, именно эту, а не другую жизнь, отмеченную своим особым знаком. И подобно тому как увядший цветок продолжает испускать аромат, так и это безотчетное желание порождало радость, хотя, как человек, он трезво сознавал, что делает (и может, даже глубже, чем многие). Возможно, повлияло на него и то, что в душу Висенте все время вонзались острые зубы угрызения совести: Бернабе, несмотря ни на какие личные обстоятельства, вместе с другими студентами и милисиано отдавал всего себя защите Республики, мобилизовал и организовывал кто его знает что, сам Висенте (виделись они редко, после окончания коллежа встретились четыре-пять раз, да и до этого общались редко, один ушел с головой в свои науки, другой — в литературу, и теперь были вместе лишь потому, что Бернабе случайно увидел Висенте на улице вместе с отцом и еще с кем-то, когда они возвращались с какого-то митинга, — так запомнилось Висенте, и об этом он никогда не забудет), — так вот, он, Висенте, хотя и ругал себя за то, что решил сотрудничать в ФУИ (в журнале “Филин”, почему бы и нет, или хотя бы в этом незабываемом театре, актеры которого разъезжали по деревням, ставя классические интермедии), только и делал, что ходил на пляж “Назарет”, и другого дела не знал. Солнце, голубое одиночество. В конце лета тридцать шестого там было великолепно. И вдруг Бернабе, его друг и брат, сам того не сознавая, дает ему возможность вступить в игру, и делает это одним лишь словом. Удивление мягко опустило их на землю — перед домом Висенте. Посмотрели, моргая, друг на друга, и Висенте сказал:

— Подожди меня здесь.

А Бернабе сказал:

— Нет, этого я тебе не позволю. Вас всех могут поставить к стенке: тебя, твою мать и твоего отца.

— Я это знаю, — сказал Висенте. — Пойду спрошу… Что они скажут. А ты подожди. — И, поборовшись немного с Бернабе (в шутку, со смехом), вошел в подъезд.

Лифт вызывать не стал. Не спеша поднялся по темной лестнице, вошел и так же не спеша изложил родителям проблему. Не спеша, чтобы конь времени не понес его и не убил до смерти. В полутьме, потому что и в голове его было темно, он и сам не знал, хочет он или не хочет, чтобы домашние согласились с его проектом. Но скоро он это узнает, и он шагал по ступенькам и с каждым шагом знал все меньше, останавливался чуть ли не на каждой ступеньке и задавал себе этот вопрос. Сердце колотилось все сильней, радость испарилась, и он все спрашивал себя: ну зачем я это сказал? Зачем, зачем? Я сказал: у меня в доме, я верю, что его можно спрятать в моем доме. В моем доме. Теперь к нему взывали его собственные слова. Твои слова раньше тебя попадают в будущее и оттуда тебя зовут. Еще и еще раз зовут. Некоторые не смеют ослушаться. И поступают так или иначе. Но Висенте не мог вернуться на улицу и сказать Бернабе, что он сдался. Тут даже и врать не понадобится: дома сказали, что… Подвергать опасности жизнь отца и матери… И голову его заполняла тьма, а душу — страх. Страх за мать, за отца, за всех, да кто я такой, чтобы… Но его ждали его собственные слова. Ждали. “Я думаю, что…” “В моем доме… В моем доме…” Дядя Ригоберто. В горле пересохло, ноги дрожали, на лбу выступил пот. Вокруг — темная ночь. Где-то наверху хлопнула дверь. Почем знать, кто это вышел и зачем: чтобы спуститься по лестнице или броситься в пролет, почем мне знать, тьма египетская, ни одной лампочки, черт бы побрал. И Висенте поскакал наверх, добежал до своей площадки, позвонил, ему открыл отец, удивился:

— Что с тобой?

— Ничего, папа, ничего. Сейчас расскажу.

Прошли в кабинет отца, отец все разглядывал Висенте, и тот сказал:

— Мой друг Бернабе прячет у себя дома своего дядю. Его хотят убить, сейчас я тебе расскажу.

Отец, продолжая разглядывать Висенте, спросил:

— За что его хотят убить?

— Не знаю. Откуда мне знать. Он из правых. Так они считают. Ходит к мессе и все такое прочее. А может, просто потому, что он так высок ростом. И носит на шее огромный скапулярий. Это все знают. Сам высоченный. Ходит с процессиями. Играет на трубе и выступает впереди оркестра на всех праздниках. А на шее скапулярий болтается.