Жалобная книга - Макс Фрай

Боже мой, как же я боюсь. Больше, чем вчера. Гораздо больше. Оказывается чуть-чуть знакомая неизвестность куда страшнее, чем полная. А ведь всегда казалось наоборот.

– Ладно, – решаюсь, – давай прямо сейчас. Пока я в обморок не грохнулась.

Даю ему руку, почти не ощущаю прикосновения – вот как перепугалась. Но вместо того чтобы ворожить, он подносит мою ладонь к губам, целует кончики пальцев.

– Храбрая какая, – говорит. – Надо же.

Я бы и рада откреститься от незаслуженной похвалы, сказать, что трусиха, каких свет не видывал, но дар речи утрачен почти безнадежно. Только и могу, что хлопать ресницами, обмирать от сладкого ужаса, предвкушая возможность утонуть в его глазах, свинцово-серых, как зимнее море, и, боюсь, таких же холодных… Или нет?

Если и суждено мне когда-нибудь получить ответ на этот вопрос, то явно не сейчас. Потому что рука моя уже лежит на гладкой деревянной столешнице, тайный знак начерчен как должно, а значит, тонуть в чужих прекрасных глазах будем когда-нибудь потом или вовсе никогда не будем, потому что сейчас меня не станет. Если уж сон называют «маленькой смертью», что говорить о путешествиях вроде того, что предстоит совершить мне? Увесистая, упитанная смерть средних размеров – так, что ли?..

– Не отвлекайся, пожалуйста, – шепчет мой строгий наставник. – Смотри, пожалуйста, на девочку. А то мне трудно.

Слушаю и повинуюсь. Смотрю. Чувствую, что лечу в бездонную пропасть, но глаз не отвожу. Делаю как велено.

…И понимаю, что сейчас заплáчу. А потом заплачý, развернусь и уйду, не дождавшись сдачи, хотя на эту сдачу можно было бы, конечно, продолжать плакать в такси, а не давиться слезами на эскалаторе метро, на радость сотням других таких же несчастных идиоток.

– Что ты, Иннушка? – спрашивает Ирина. – Что-то случилось?

Ага. Так я ей и сказала. Говорить-то как раз и нельзя, ни слова, ни единого словечка, потому что, заговорив, я уже вряд ли смогу остановиться и на третьей, самое позднее, четвертой минуте монолога наверняка скажу что-нибудь лишнее, напугаю ее до полусмерти, оттолкну назойливостью, а так…

А так, возможно, просто расстанусь с сестричкой ненадолго. На полдня или на день – на какое-то время, которое можно как-то пережить, переждать, перетерпеть, вылежать, свернувшись калачиком, – можно. Я знаю, что можно. Не в первый раз.

Заставляю себя улыбнуться, встаю, кладу деньги под блюдце, надеваю дубленку, делаю обязательный между нами, с детства заученный прощальный жест, выхожу, ног под собой не чуя. Ира должна быть довольна: ее свиданию я не помешаю. Поеду домой, займусь… Пусть сама придумывает, чем я займусь. Мне не до того.

Реветь я действительно начинаю еще в метро, на эскалаторе, ну хоть не на «Пушкинской», а в переходе между «Краснопресненской» и «Баррикадной», на полпути домой. Какой стоицизм.

Зато когда я возвращаюсь на поверхность и бреду по грязному, склизкому льду Зубовского бульвара, глаза мои сухи, даже руки больше не дрожат. В общественном месте плакать, оказывается, полезнее, чем дома. Не то чтобы успокаивает, но – да, опустошает.

Дома ложусь на диван, лицом вниз. Проходит вечность, потом еще одна, и еще, и еще. Ничего. Рано или поздно наступит ночь, Ира придет домой, и нас снова будет двое. Когда нас не двое, я не умею жить. Когда я одна, меня, кажется, вовсе нет – ну или почти.

А для сестренки моей все не так, вот что по-настоящему плохо.

Она может жить без меня. Без меня, собственно, ей даже проще. Гораздо проще. Поэтому она не просто может, а хочет жить без меня, так нынче обстоят дела.

Ну то есть Ира меня, конечно же, любит. Все нормальные люди любят своих сестер и братьев, вот и она тоже. Любит, да-да. Но священная для меня формула «быть вдвоем» – не является для нее фундаментом бытия. Моя потребность спать рядышком, на одном диване, как в детстве, ей в тягость. «Жарко, – говорит. – В доме, – говорит, – полно, – говорит, – мебели. Какой, – говорит, – смысл тесниться?»

Вот так. Искренне не понимает, какой в этом смысл.

Никто не виноват. Просто мы очень разные. Совсем одинаковые с виду, но очень, очень разные. Поэтому Иринушка моя сейчас сидит в кафе со своим мальчиком, а я лежу дома на диване, одна. Поэтому ей хорошо, а мне плохо.

А больше, кажется, никаких проблем.

Я думаю, что самым разумным решением было бы взять да и умереть. Все лучше, чем свинцовой куклой висеть на шее у сестренки, которая совсем не виновата, что мы так по-разному устроены. В сотый раз уже перебираю в уме возможные варианты, но в глубине души сама понимаю, что не решусь. Странно все же, что самоубийц называют трусами, слабыми духом. По-моему, нужно быть очень храбрым человеком, чтобы на такое решиться. Я, например, не могу.

Поэтому я ничего не предпринимаю, а лежу на диване, лицом вниз, до полуночи. Жду не дождусь, когда затрезвонит домофон. Но вместо этого слышу телефонные трели. Ира, конечно, не придет ночевать. Я могла бы и сразу догадаться, но нет чувства более дурацкого, чем надежда: оно лишает нас не только воли, но и способности соображать.

Эта ночь мало чем отличается от великого множества других ночей. Я одна, а это значит, что меня почти нет. Тут ничего не поделаешь, можно только ждать. До утра, или до следующего вечера, или неделю, или месяц. Ждать, когда закончится очередной Иринин роман и она на какое-то время успокоится. Возможно даже, обидится на весь мир, вернется домой, скажет: «Иннушка, да ну их всех на фиг, никто нам с тобой не нужен, правда же?»

Так уже не раз было; так, надеюсь, будет снова. Снова и снова, всегда.

Только немножко подождать.

Подождать.

«Ждать-дать-дать-ать», – сперва шепчу, потом говорю все громче. В доме пусто, стесняться некого. Вот и подражаю эху, которое, к слову сказать, никогда не вторит моему голосу. Сколько уж раз проверяла, еще в детстве, и потом, конечно, тоже проверяла, втайне от всех, даже от Ирины. Убедилась, что эхо нипочем не желает повторять мои слова, ни в горах, ни в тоннелях, ни в пещерах, где чужие крики мечутся подолгу, как мячики во время теннисного матча, ни при каких обстоятельствах. Родители не знали, что на это сказать, а потому игнорировали сей факт как могли, вытесняли его из сознания – небезуспешно, впрочем. Но я-то с детства понимаю, в чем дело: я и сама – эхо. Иринушкино эхо, по какой-то ошибке обремененное человеческим телом.

Я и сама не знаю, зачем мне оно. Мешает ведь.

Очень мешает.

Ира вернулась домой утром, небрежно чмокнула меня в щеку: «Вставай, засоня, везде опоздаешь» – и снова убежала. Куда, интересно, я могу опоздать?

Ах, ну да. На работу. Надо ходить на работу, потому что… Потому что надо. Я не понимаю зачем, но Ира говорит: надо. А я стараюсь с нею не спорить. Эхо не может спорить, это противно его природе. Поэтому я встаю, одеваюсь, иду, еду, снова иду, куда-то прихожу, раздеваюсь, сажусь за стол и, кажется, даже работаю.