Фэнтези и детектив — жанры современной англо-американской беллетристики - Евгений Жаринов

В своих романах Хемметт выступает как писатель-марксист, который глубоко анализирует современную ему социальную действительность в ее мрачной перспективе. Известно, что до конца своей жизни писатель находился под непосредственным наблюдением ФБР, и досье на него составляло 278 страниц. Вдова Хемметта, Лилиан Хеллман, которая скончалась в 1984 году, передала часть своего состояния фонду помощи литераторам, разделяющим марксистские убеждения. Доверенным лицам при распределении средств рекомендовано руководствоваться «политическими, социальными и экономическими убеждениями покойного Дэниэла Хемметта, который верил в доктрины Карла Маркса».

Но не только мощным и беспощадным социальным обличением отличается глубокий подтекст, который возникает в произведениях американского писателя. Как уже было сказано выше, Хемметт всегда имел для читателя что-то «про запас». По существу он писал не детектив в чистом виде, а глубокое философское произведение на основе острейших социальных противоречий. Проблемы бытия, вопросы о сущности человеческой природы и одновременно с этим природы Зла волновали Хемметта в не меньшей степени, чем проблемы острой социальной критики. Можно сказать, что произведения Хемметта нельзя воспринимать в отрыве от мировой художественной культуры. Выше уже указывалось на близость писательских манер Хемметта и Хемингуэя, но только подобным сопоставлением дело не ограничивается. Для примера обратимся к одной из сцен романа «Проклятье Дейнов» (1929): «Он вошел, уставившись на меня и двигался так, если бы увидел не меня, а святого Петра у райских врат. Я прикрыл дверь и провел его через прихожую вниз к главному коридору. Насколько я мог судить, весь дом был в полном нашем распоряжении. Но это длилось недолго. Габриелла Леггет предстала перед нами. Она была совершенно босой и всей одежды на ней было — только желтая шелковая ночная рубашка. И рубашка эта вся была в каких-то темных пятнах. Я инстинктивно вытянул вперед руки — Габриелла двигалась прямо на нас, и несла она огромный кинжал, скорее меч. Ее обнаженные руки буквально сочились от крови. На одной из ее щек была кровь. А взгляд ее был чист, ясен и спокоен. Маленький лоб — гладок, а рот и подбородок были крепко сжаты. Она подошла ко мне. Ее невозмутимый взгляд встретился с моим, пожалуй, не столь уже спокойным. Габриелла очень просто сказала: „Возьми“. Она сказала это так, как будто все время поджидала меня здесь для того только, чтобы сказать: „Возьми. Это — улика. Я убила его“. А я сказал: „Что?“»

В этом отрывке поражает бесстрастное отстраненно-реалистическое описание в сочетании с ощущением фантасмагоричности происходящего. И, действительно, сравнение главного героя с апостолом Петром, стоящим у райских врат, вроде бы никак не вяжется с самым прозаическим убийством. Здесь уже чувствуется смещение значимых акцентов, ироническое сочетание всеобщего падения нравов, неоправданного насилия с символами святости. За деталями быта мы видим другую реальность, мы видим царство хаоса, где все перемешалось и где убийца может оказаться в раю, а сам рай может превратиться в обычный воровской притон или в место, где совершилось преступление. Обычный кинжал вдруг неожиданно приобретает размеры фантастического меча, а портрет Габриеллы Леггетт в забрызганной кровью ночной рубашке напоминает иллюстрацию к шекспировской трагедии или репродукцию картины Ричарда Вестоля «Леди Макбет» с одним только отличием, что ночная рубашка — деталь уже очень сниженная для такого поэтического сравнения. (33) Но в том-то все и дело, что здесь нет шекспировской трагедии, т. к. нет и шекспировских героев. Бесстрастность повествования объясняется скорее какой-то всеобщей анемией чувств. Чувства как такового нет, а на смену ему пришло некое его подобие. Нет в этой драме и героя. Потому что сам «оперативник», главное действующее лицо романа «Проклятие Дейнов», использует методы, которые просто не приемлемы с точки зрения общепринятой морали и нравственных принципов. Всесильные обстоятельства всецело управляют его действиями. Именно случай и правит в этом мире хаоса, он и является здесь безраздельным хозяином. А ощущение трагичности рождается от осознания человеком собственной незначимости и бессилия. По своему эмоциональному состоянию мир Хемметта оказывается очень близким художественному миру Кафки. Перефразируя слова последнего, любой герой Хемметта может сказать про себя: «Пуст, как ракушка на берегу, которую может раздавить нога любого прохожего». (34) Метафорой всеобщей духовной анемии предстает в другом романе Хемметта некий стеклянный ключ. Не случайно, что автор детектива неожиданно выносит в само название столь необычную и отвлеченную деталь. Это не указание на конкретную улику, не ключ, в прямом смысле слова, к разгадке тайны, а в чистом виде метафора, с помощью которой Хемметту удается перевести все повествование в совершенно иную смысловую плоскость.

В соответствии с поэтикой жанра «крутого детектива» в романе «Стеклянный ключ» (1931) расследование одного частного преступления оборачивается приговором той социальной системе, внутри которой живут и действуют герои. Доказав формальную невиновность Пола Мэдвига, профессионального политика и «делателя сенаторов», Нед Бомонд в то же время убеждается в его нравственной ущербности, тем более ужасающей, сто сам Мэдвиг и не подозревает о том, насколько весомым оказался его вклад в преступление сенатора Генри. Этот респектабельный «сенатор старой школы» ради политической карьеры приносит в жертву собственного сына: во время внезапно разгоревшейся ссоры он убивает его ударом трости по голове и в дальнейшем пытается скрыть страшное преступление, боясь в основном политического краха, а не угрызений совести.

В сюжете книги собственно уголовно-детективное действие и политический фарс сплетаются настолько, что иногда с трудом удается различить, где кончается уголовщина и начинается политика, где бандиты и подонки, а где — уважаемые люди, «отцы нации». Так, гангстер О`Рори всерьёз задумывается о политической карьере, его как огня боится окружной прокурор Фарр, например. Центральный персонаж романа, Нед Бомонд, общается по ходу дола и с уголовниками, и с политиками, но вся разница между его собеседниками сводится исключительно к словарю, суть же их бесед остается неизменной: цинизм, голый расчет, вероломство и полная бездуховность.

Преступление вновь раскрыто, преступник, сенатор Генри, разоблачен и взят под стражу, но само Зло не истреблено. Против него можно восстать в одиночку и вести отчаянную борьбу, но искоренить Его нельзя, т. к. источник Зла в самой социальной системе, в самой жизни. Это целый мир зла, в котором нет просвета, нет надежды на будущую победу. Этим объясняется и необычайно пессимистический финал романа. Перед нами уже не герой, не «круто сваренный» парень Нед Бомонт, а слабый человек, который потрясен тем, что он недавно узнал. Нед не одинок в своем познании черных сторон бытия. К полному духовному краху приходит и дочь сенатора Генри, Джанет. Этих людей притягивает друг к другу сопричастность одной тайне и общее разочарование в жизни. Единственный выход из создавшегося положения Джанет и Нед видят в бегстве. Подобный финал вступал в явное противоречие с традиционным представлением о «хорошем детективе». В отличие от традиционного данный финал был открытым. Здесь ничего не ясно. В ситуации с открытым финалом мы невольно дорисовываем, дописываем роман вместе с автором, мы втянуты в процесс сотворчества. Атмосфера кошмарного сна пронизывает всю структуру романа.

Это тот сон, в котором отец может убить своего сына и из простой бережливости принести в дом трость, орудие убийства, и даже оставить ее на видном месте, в корзине в прихожей. На таком фоне кошмарной реальности сон Джанет кажется просто пророческим: «… мы потерялись в лесу и очень устали и были голодны. Мы шли и шли до тех пор, пока не набрели на какой-то домишко, и мы стучали в дверь, но никто не ответил. Мы пытались открыть ее, но безуспешно. Тогда нам пришлось заглянуть в окно, и увидели огромный стол посредине, буквально заваленный всевозможными яствами. Но пролезть через окно тоже не было ни малейшей возможности — мешали решетки. Нам пришлось вернуться и вновь постучать в дверь — и опять никакого ответа. Тогда нам пришла мысль о том, что некоторые хозяева, уходя из дома, оставляют ключ под ковриком. Мы заглянули под коврик, и ключ, действительно, был там. Но когда дверь открылась, сотни и сотни змей, которыми буквально кишел весь дом и которых мы не могли увидеть из окна, поползли к нам навстречу…»

Сон и впрямь напоминает пророчество. Его вспоминает в романе дважды. Первый раз — еще до драматической развязки, и поэтому он имеет счастливую концовку, суть которой заключается в том, что обнаруженным под ковриком ключом дверь можно вновь закрыть и предотвратить тем самым собственную гибель. Но эта концовка оказывается придуманной, ложной. Ничего подобного в реальном, а не пересказанном героиней сне не происходит. Джанет затем изменяет увиденное, она просто сама боится зловещего предзнаменования, боится своего собственного трагического предчувствия. Но предчувствие подтверждается жизнью. С одной стороны видение, в котором на человека ползет огромное количество змей, а с другой — убийство родного сына. И когда реальность в своем кошмаре приближается к сновидению, Джанет все ставит на свои места и возвращает своему видению истинную концовку. Она рассказывает Неду: «Ключ оказался стеклянным и рассыпался в наших руках, как только мы открыли замок… Мы не смогли запереть змей в доме, и они поползли прямо на нас».