Гумилев и другие мужчины «дикой девочки» - Людмила Бояджиева

— Поразительное совершенство! — Анна злилась, как всегда, когда сталкивалась с чужим благополучием. Тогда, в гостях у гимназиста Гумилева расстроилась из-за его библиотеки, зверюшек. Неужели банальная зависть? А разве не соперничество, вызванное завистью, толкает нас к совершенству? «Зависть — сестра соревновательности», — это еще Пушкин заметил.

— Представляю, сколько завистниц у Любочки и какая меня ждала бы конкуренция, вздумай я завоевать хотя бы симпатию Недоброво. — Анна преувеличенно громко вздохнула. — Пусть их! Не люблю толкаться.

— В народе говорят: «не в свои сани не садись»! Если бы вы знали, душенька, как часто мне, да и другим приходится твердить это, — еще более бурно вздохнула Сазонова, искоса глянув на Анну.

Глава 2

«Пусть камнем надгробным ляжет

На жизни моей любовь». А.А.

— И это все мне? — пробормотала Анна, глядя на своего спутника.

Встречу в парке назначил Недоброво, провожая ее после поэтических чтений в его роскошных апартаментах: «Не хотите прогуляться неподалеку от своего дома, Анна Андреевна? Я очень люблю Царскосельский парк, бегаю здесь на лыжах и коньках. Ищу отчаянного компаньона. Желательно умного и чтобы глазу было приятно. Здесь такая конкуренция со стороны скульптурных дам, что мало кто ее выдержит. Вот и бегаю в полном одиночестве. Если не считать Пушкина — Александр Сергеевич не оставляет меня. Но иногда я предпочитаю женское общество. — Он засмеялся, сверкнув жемчужным оскалом. — Не откажите составить мне компанию, прошу вас». — «Благодарю. Вызов со стороны статуй и одинокого лыжника принимаю…» — в те мгновения, когда этот возмужавший «фарфоровый мальчик» целовал ей руку в благодарность за согласие, Анна с биением сердца и тиснением в груди поняла: начинается новый потрясающий роман! А еще мельком вспомнила Сазонову с ее намеком на чужие сани. Эх, глупая, толстая клуша, не для таких, как Анна, эти правила писаны.

Было душно от жгучего света,А взгляды его — как лучи.Я только вздрогнула: этотМожет меня приручить.

Наклонился — он что-то скажет…От лица отхлынула кровь.Пусть камнем надгробным ляжетНа жизни моей любовь.

Не любишь, не хочешь смотреть?О, как ты красив, проклятый!И я не могу взлететь,А с детства была крылатой.Мне очи застит туман,Сливаются вещи и лица,И только красный тюльпан,Тюльпан у тебя в петлице.

Как велит простая учтивость,Подошел ко мне, улыбнулся.Полуласково, полуленивоПоцелуем руки коснулся.И загадочных древних ликовНа меня посмотрели очи…

Конкуренток «из общества» Анна Андреевна запросто обошла. Они не таились, гуляя часами по Царскосельскому парку. О влюбленности супруга в горбоносую поэтессу Любовь Александровна узнала одной из первых — по сиянию глаз мужа.

— Вы увлечены, дорогой, сильно увлечены. Как мальчишка! — Она с улыбкой дотронулась до кончика его идеального носа. — А ваша Императрица должна завидовать вашей пассии?

— Что вы, что вы, дорогая! — Он обнял жену, жадно вдыхая запах ее кружев у шеи и каштановых волос. — Вы же знаете, как нежна и сильна моя любовь к вам, Любушка.

— Знаю и не боюсь конкуренток. Ревность — не мое амплуа. Развлечение для горничных. — Она отошла к зеркалу над камином и там, глядя на себя между двух ваз с белыми камелиями, изящным порханием тонких пальцев поправила прическу. — Но все же… Николя… Вы сообразительный мальчик. Разве не понимаете, что как-то надо соблюдать приличия, не на глазах же у всех!

— Вы правы, нам с Анной Андреевной необходимо больше вращаться в обществе, в публичных местах и лучше всего — у нас в доме.

— Но вам предписан свежий воздух! — погрозила она пальцем, сверкнув россыпью бриллиантов. — Прогулки в парке не отменяются.

Ранней осенью на газонах еще зеленела трава, усеянная лоскутной пестротой опавших листьев. Анна была в сером длинном узком пальто. Гордая голова, чеканный профиль. Нимфы на аллеях Царскосельского парка, кажется, поворачивались вслед удивительной паре. Николай Владимирович любовался сходством своей спутницы с нетленными классическими образами.

— Как вы хороши на фоне всего этого спящего великолепия. Бледный мрамор среди красок осени, бессмертие среди радостного, яркого умирания. Вы словно подружка мраморных дев, следящих за нами из-за каждого поворота. Они прекрасны, Анна! — Он сжал ее руку, заглядывая в лицо всей синевой распахнутых глаз.

Она пошла вперед, вслушиваясь в ритм, звучащий внутри, как отдаленная музыка. Стихи, зародившиеся во время этой прогулки, будут написаны тремя годами позже:

Уже кленовые листыНа пруд слетают лебединый,И окровавлены кустыНеспешно зреющей рябины.

И ослепительно стройна,Поджав незябнущие ноги,На камне северном онаСидит и смотрит на дороги.

Я чувствовала смутный страхПред этой девушкой воспетой.Играли на ее плечахЛучи скудеющего света.

И как могла я ей проститьВосторг твоей хвалы влюбленной…Смотри, ей весело грустить,Такой нарядно обнаженной.

— И еще вы похожи на древнее распятие, — заметил Недоброво.

Анна улыбнулась:

— Однажды уже меня сравнил с распятием Гумилев.

— Тогда это лучшая его находка. Ведь он прескверный поэт. Неужели вы, со своим чутьем, не замечаете дурновкусие его декоративности, страсть к дешевой экзотике? Извините, Анна, я не должен был… Уж очень меня злит вымученный манерный ход, называемый акмеизмом… Что это? С чем едят эту навязчивую чепуху? Типично гумилевская претенциозность! — Всегда ровный и несколько чопорный Недоброво разгорячился — Гумилев был ахиллесовой пятой его сдержанности и как муж Анны, и как поэт, и как личность. Едва почувствовав в себе раздражение, Недоброво переходил к разговору о своем кумире — Пушкине. — Интересно, как бы отнесся к акмеизму Александр Сергеевич? Вот вы, Анна Андреевна, — акмеистка, а на самом деле — Пушкианка. Не знаю поэта более близкого по гармоничности и соразмерности Пушкину. — Он запнулся, заметив реакцию Анны. Ее лицо побледнело, на скулах выступили яркие пятна. Губы задрожали:

— Николай Владимирович, уговоримся раз и навсегда. Я знаю: Пушкин — ваш кумир, мера поэтической гармонии. Но и для меня он священен. Сравнивать нас — святотатство. Не будем поминать имени божества всуе.