Поют черноморские волны - Борис Крупаткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я смотрел вокруг, слушал голоса детей, веселый грохот трамваев, и перед глазами вставала эта же площадь в майские дни 1945 года… Староместская ратуша изранена немецкими снарядами, страшными провалами зияет башня, кощунственно разбит золотой циферблат. Куранты молчат, фигура Смерти замерла, покрывшись известковой пылью. Казалось, время остановилось.
Но в город в огне народного восстания, слившегося с грохотом советских танков, пришла Победа. Свободно вздохнула Злата Прага, ожила столица, и, как воскресшее сердце вечного города, вновь ожили куранты на седой ратуше. А там, где свежая кладка на ее стенах свидетельствует о ранах войны, белеет мемориальная доска в честь советских войск, «стремительным ударом освободивших Прагу». Но смотрите! Есть здесь и еще небольшая доска. На ней обозначено лишь одно слово и дата «Дукла. 1944».
В нише в стене хранится горсть земли с Дуклы, с Дуклинского перевала, овеянного славой решающих освободительных боев против фашистских армий, воспетых в народных песнях:
Это там, на Дукле, сквозь дожди и туманыпробивались к границам Чехословакиивоины-братья: русские, чехи, словаки…Это здесь, на Дукле, разбив врага,вступили они на землю Родины…Это здесь, на Дукле, родилась новая армия,здесь, на Дукле, зажглась заря нового дня…
И снова звонят куранты. Вспыхивают и сияют в лучах солнца золотые круги циферблата, весело взлетает и бодро голосит Петух. «Мементо мори?» Нет! «Помни о жизни!»
1963 г.
«Здраво, друже!»
«Здраво, друже!» — эти звучные сербские слова раздавались всюду, где бы ни появлялись в Белграде советские гости. Мы слышали их от многих встречных в разноголосом гомоне проспекта Теразие, на бульваре Октябрьской революции, под шумадийскими ветрами горы Авала, у гранитного мавзолея Неизвестного солдата и под сенью необъятного столетнего платана на тихой улице князя Милоша.
Наш путь — к мемориальному кладбищу освободителей Белграда в 1944 году.
— Добро дошли, другови! Здраво! — сердечны слова эти здесь, среди братских могил югославских и советских воинов.
Как и югославские могилы, могилы советских воинов все в цветах: любовно ухаживают за ними жители Белграда. Почти круглый год цветут на могилах розы — то ослепительно белые, как снега далекой России, то красные — цвета горячей крови, то иссиня-черные, как ночи Адриатики. И те же любовные материнские руки сумели сотворить чудо — скромный памятник Советскому воину на Белградском кладбище как бы окружен оазисом родной земли: русский солдат в шинели и шапке-ушанке, с автоматом на груди стоит, прислонясь к уральским сосенкам, по сторонам застыли в вечном почетном карауле волжские березы, над солдатом склонились днепровские плакучие ивы…
Бережно положив к ногам советского воина венок из живых цветов, мы медленно бродили по огромному кладбищу. Сквозь невольно набегавшую на глаза пелену читаем родные имена на бесчисленных могильных плитах… Вся земля цветет здесь, и кажется, будто белые плиты тихо плывут по цветочным волнам.
«Василий Михайлович Михайлов — майор, Герой Советского Союза…»
«Усман Закирович Якубов, майор…»
«Зинаида Николаевна Чакман…»
«Борис Залманович Финкин, полковник…»
«Шайми Назипович Назиров…»
«Ф. Д. Федин — лейтенант, Герой Советского Союза…»
«Мишка — танкист…»
«Маша…»
О многих героях напоминают лишь имена, а часто белеет и такая скорбная плита: «Непознати борец Чрвена Армие» — неопознанный боец Красной Армии… Почти скрыты кустами темно-красных бархатных роз горестные слова на братских могилах:
«70 неопознанных бойцов…»
«119 неопознанных бойцов…»
Мы вышли из ворот военного кладбища. Мысли унеслись далеко, к грозным годам войны… Может быть, «Мишка-танкист» — это наш Михаил Егоров — бесстрашный водитель грозной «самоходки» из Ленинградской танковой бригады? Мы не раз встречались с ним в первые годы войны — не он ли погиб здесь, освобождая югославскую столицу? А «Василь»?.. А «Маша»?.. Может быть, и их мы знали, расставшись на давних фронтовых дорогах, чтобы встретить их имена здесь, вдали от Родины? Может быть, в те прозрачные сентябрьские дни сорок четвертого они стояли где-то здесь, в этих местах, в одном строю с нашим сегодняшним попутчиком — грузным агрономом Юрием Петровичем с Урала, — тогда молодым капитаном 10-го гвардейского стрелкового корпуса…
С честью выполнили освободительную миссию и те, кто дошел с победой до Берлина и вернулся к мирным нивам и городам, и те, кто лежит здесь, в теплой югославской земле, отдав свои жизни за свободу и счастье югославского народа.
Кипит вокруг жизнь солнечного Белграда. И не о смерти — о жизни думаешь здесь, о жизни, завоеванной дорогой ценой. Радуют глаз многоэтажные светлые дома, новые здания физического, технологического, архитектурного факультетов Белградского университета, зеленые детские площадки меж домами, набирают силы посадки на молодых бульварах.
У самых ворот кладбища, там, где беломраморные боевые знамена мемориального барельефа навечно склонились перед светлой памятью югославских и советских воинов, на шумной улице имени Георгия Димитрова, завязалась у нас нежданная беседа с группой белградских рабочих.
У нас не было переводчика, но в славянских странах люди всегда поймут друг друга. А когда высокий, статный седоусый серб вдруг бросился обнимать нашего Юрия Петровича, восклицая много раз подряд: «Помнишь ли Старчево, друже!», когда он бережно передал ему на руки своего светловолосого внука и тот, подражая деду, доверчиво обнял Юрия Петровича, когда стало известно, что Милован Станкович — бывший лейтенант Воеводинской бригады народно-освободительной армии Югославии — двадцать лет назад побратался с нашим капитаном Юрием Петровичем в освобожденном Старчево, на пути к Белграду, — тогда беседа стала общей. Бойцы вспоминали минувшие годы, и все попутчики Станковича наперебой называли места боев, радостно обнимая и тиская при этом Юрия Петровича: «Друже, а Донимилованец зпомнишь? А Клокочевац, а Обрановац?» — Бывший капитан Красной Армии пожимал руки югославских друзей и приговаривал: «Помню, другови, помню!»
А рядом знакомились женщины и тоже быстро находили общий язык, рассказывая о братьях и мужьях, погибших на войне, о своих детях и внуках, о Москве, Белграде, о Дунае и Волге, об Урале и Словении…
День клонился к исходу. Ветер принес прохладу с Дуная и Савы, благоухание роз с братских могил. Шли после трудовых дел белградцы, замедляли шаги, узнавая русских, и неумолкаемое «Здраво!» звучало вновь и вновь.
1962 г.
Грани
Сколько граней у самоцвета
В книге «День уральской поэзии», изданной несколько лет назад, напечатаны стихи рабочего Степана Яковлевича Черных из Нижнего Тагила. Стихи о войне, о мире, о старых ранах, которые дают себя знать в непогоду, о детях, которых надо уберечь от войн и от ран… Стихи ясные, умные, идущие от сердца человека, много пережившего лично, имеющего что сказать людям…
С автором этих стихов мы знакомы не первый год. Черных уже не молод. Он невысок ростом, черняв, оправдывает свою фамилию, идущую от дедов. За плечами Степана Яковлевича, как принято говорить, — обычная жизнь рабочего человека, но обычность эта, как она ни многотрудна, такова, что ей уже сейчас хорошей завистью завидует молодежь… Да и что такое «обычное» и «необычное»? Если считать обычным для тагильского паренька, в двадцать лет надевшего по зову Родины солдатскую шинель, перенестись с Урала на Север, а оттуда с боями пройти до Кенигсберга?.. Если счесть обычными долгие месяцы и годы орудийного грома, воздушных налетов, поражений и наступлений, страстных сражений за освобождение родной земли и, наконец, долгожданный выстраданный стремительный бросок в далекое логово врага? Если счесть обычными многие военные награды на груди юноши, повседневное мужество и скромную отвагу боевого связиста на самой передовой линии огня и тяжелейшее ранение почти на берегу холодного Балтийского моря ранней весной сорок пятого — за два месяца до победы, — ежели счесть все это обычным — восславим ее, эту героическую обычность нашего поколения!
Черных уже много лет, после войны и госпиталя, работает на огнеупорном заводе. Почему он избрал для себя этот небольшой завод? Ведь есть в Тагиле первоклассные гиганты металлургии и машиностроения… Можно было ожидать ответа, что работают люди везде, что не всем же работать на гигантах. Но Степан Яковлевич ничего такого не ответил, а тепло и просто сказал: «На огнеупорном работала моя мать. Весовщицей…»
