Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман

С грустью думая о том, что девушка, на чей улыбающийся портрет я только что смотрел, оказалась не такой податливой, я вернулся в столовую, где немецкие и итальянские лидеры собрались на перерыв, объявленный в работе конференции.

После обеда они снова принялись творить историю. Благодаря тому, что роль основного переводчика взял на себя Бенито Муссолини, я особо не утруждался. Большую часть времени я проводил стоя в углу с принцем Гессенским или другими членами итальянской партии и развлекался тем, что наблюдал за дуче, который в позе слегка утомленного диктатора, засунув руки в карманы, ходил взад и вперед по комнате. Он так вошел в свою роль, что никто не удивился бы, если бы он вдруг появился в пурпурной императорской мантии и с лавровым венком на лысой голове. Даладье, укрепив свой дух перно, срывал раздражение по поводу фиаско конференции на Бенеше и чехах. Жители Мюнхена, собравшиеся у стен отеля Vier Jahreszeiten, устроили ему бурную овацию, и он теперь принял позу парижского адвоката, который проиграл дело, но блестящая речь которого завоевала признание слушателей. Британский премьер все еще ждал божественного вмешательства и утешался тем, что сумел сохранить чувство собственного достоинства, не понимая, что в обществе таких людей, как Гитлер, сохранение достоинства представляет собой смертельную опасность.

Когда события стали принимать самый интересный оборот, меня вызвали в коридор. Охранник, выведший меня из зала, возбужденно сообщил, что в комнате для охраны появилась дама в вуали, которая заявила, что хочет поговорить со мной по крайне срочному делу. Было что-то романтическое и интригующее в этом женском вмешательстве в дела мужчин. Поскольку мое присутствие на конференции не предотвратило войны и не спасло мир и поскольку требования судетских немцев или чехов, справедливые или несправедливые, были мне неизвестны, я поспешил в караулку.

Здесь, окруженная группой молодых людей с внешностью нордических богов, стояла исключительно элегантная женщина, в которой я сразу же узнал представительницу латинской расы. Большую часть ее лица закрывала густая черная вуаль. Молодые офицеры продолжали виться вокруг нее, пока она не воскликнула: «Caro Dollmann – finalmente!»[16] И тут я понял, кто эта женщина. Только донна Элеонора Аттолико могла решиться пробраться столь далеко по коридорам власти. Офицеры с уважением окружили нас. И тут она меня рассмешила, потребовав, чтобы я «сразу же и без промедления» спросил у господина Гитлера, как продвигаются переговоры. Ее муж, итальянский посол, принимал гораздо более активное участие в конференции, но она посчитала совершенно естественным, чтобы я закрыл брешь своим телом. Охранники затрепетали от благоговения. Я послал за стулом и вежливо спросил, к чему такая спешка. Все объяснялось очень просто: донна Элеонора пообещала поставить своей любимой Мадонне – Мадонне из церкви Пилигримов в Лорето – толстую золотую свечу, если конференция закончится успешно и мир будет спасен. Через полтора часа отправляется поезд в Лорето, поэтому ей срочно надо знать, к какому решению пришли участники переговоров. Я сказал ей, что о моем обращении к Гитлеру не может быть и речи, но я с удовольствием спрошу об этом Бенито Муссолини или Галеаццо Чиано. Но это ее не устроило. Кинув на меня многозначительный взгляд, она велела мне спросить Генриха Гиммлера, который всегда все знает.

Я отправился на поиски Гиммлера и обнаружил, что он стоит в зале с очень важным видом. Подобно своему хозяину и господину, он был мрачен – ему бы больше подошла кровопролитная победоносная война, но имя донны Элеоноры, вкупе с рассказом о ее паломничестве и свече, настроило его на более веселый лад. Сначала он удивился, а потом развеселился. Он велел мне сообщить донне Элеоноре, что войны не будет, а также добавил, чтобы я взял одного из дежурных охранников, у которого имеются все необходимые пропуска, и доставил синьору Аттолико прямо к ее вагону, передав от него привет.

Я передал жене посла радостную весть. К изумлению охранников, которые были христианами, но в душе, вероятно, поклонялись и Вотану, донна Элеонора перекрестилась. Разгорелся краткий спор, кто должен отвезти нас на вокзал, – нет смысла говорить, что это право получил тот офицер, у которого было больше официальных пропусков. Мы забрались в «майбах» с флажком на капоте и помчались по забитым народом улицам Мюнхена на главный вокзал. Моя спутница погрузилась в молчание – наверное, она молилась. Не знаю, за кого принимали нас люди, но они приветствовали нас ликующими криками. Мы прибыли за минуту до отправления поезда в Италию и Лорето. Водитель, которого переполнял восторг, удостоился рукопожатия, а я, к изумлению окружающих, был награжден легким поцелуем в римском духе – в обе щеки.

Этим и ограничился мой вклад в знаменитую Мюнхенскую конференцию 1938 года. Вернувшись, я обнаружил, что представители западных демократий удалились, измотанные и подавленные, в свои отели, чтобы поесть, а представители будущей оси уселись за стол и устроили исключительно длинный и обстоятельный ужин. Муссолини сиял от счастья и не обращал внимания на мрачные лица своих союзников. Он пил и ел с явным облегчением. В таком же настроении находился и Герман Геринг. Чиано, который в самом начале конференции отвел меня в сторону и, зная, что я родом из Мюнхена, попросил показать ему ночную жизнь города, по мере того, как обед затягивался, все больше и больше мрачнел. Так уж получилось, что я не смог провести его по злачным местам Мюнхена, и его любопытство осталось неудовлетворенным.

К часу ночи все документы были подписаны. Толпы снова возликовали, на этот раз гораздо громче, чем тогда, когда мы проезжали по городу с донной Элеонорой Аттолико, – надо сказать, я никогда не слышал, чтобы жители Мюнхена так громко выражали свой восторг, даже во время октябрьских торжеств или карнавалов. Бенито Муссолини, наслаждавшийся своим триумфом, привез в Италию мир, словно военный трофей. В ту пору он был щедр на милости, что, впрочем, продолжалось недолго. Его следующим подарком миру стало объявление войны, которая разрушила не только благополучие Италии, но и его собственное.

Через два дня я снова приехал на мюнхенский вокзал, чтобы вернуться в Рим. К обычному римскому экспрессу был прицеплен прекрасный пульмановский вагон итальянского производства, в котором, как мне сообщили, во времена кайзера ездила королева Маргарита. Стены были обиты розовым шелком, на котором были вышиты маргаритки. У вагона стоял престарелый сутулый господин в очках, а рядом с ним еще более согбенный человек помоложе, совершенно не похожий на итальянца. Первым человеком был его превосходительство итальянский посол в Берлине, муж прекрасной женщины, которой я совсем недавно помог уехать в Лорето к своей Мадонне, а вторым – синьор Питталис, итальянский генеральный консул в Мюнхене, приехавший его проводить. Я знал их обоих и искренне уважал. Не желая путешествовать в одиночестве, дон Бернардо Аттолико тут же пригласил меня присоединиться к нему в вагоне с маргаритками и пообещал угостить апулийским обедом. Он был столь же уродлив, сколь прекрасна его жена, и великодушно – и к тому же весьма мудро – позволил ей взять на себя социальные обязанности посла. Они были совершенно неподходящей парой, но даже самые злые языки римского высшего света не могли отыскать на репутации донны Элеоноры ни единого темного пятнышка.