Соль неба - Андрей Маркович Максимов

о том, что дочке твоей сейчас лучше, чем тебе, чем нам всем, не хочешь подумать? А то, что душу ее мучаешь своим страданием, не касается тебя? Хочешь только плакать да выть, себя жалеючи? Маешься, как без дочери тебе жить, а то, что Господь ее к себе призвал, не интересно тебе? Все равно тебе? А то, что душа ее изрыдалась вся, глядя на твои страдания – не важно тебе? То, что прощание ваше – миг, а встреча будет вечной, неведомо тебе?

Голос отца Тимофея гремел под сводами Храма, скакал по головам собравшихся, заставляя людей втягивать головы в плечи и даже закрывать глаза от ужаса перед непонятностью смерти.

Между тем в глазах матери медленно и постепенно, робко, но настойчиво начала возникать жизнь. Взгляд становился осознанней и тише.

Она отпустила дочь, упала на грудь отца Тимофея и зарыдала тихо, по-детски беспомощно.

Отец Тимофей гладил ее по волосам, повторяя уже совсем тихо, почти шепотом:

– Умири себя, умири. Ей хорошо сейчас… Хорошо…

Мать робко посмотрела на священника. Увлажненные слезами глаза ее казались огромными.

Отец Тимофей улыбнулся:

– Помнишь ли слова Спасителя? «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь. Истинно, истинно говорю вам: наступает время и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут…»

Мать снова заплакала. Это были тихие слезы человека, смирившегося со своей участью.

– Иди, милая, прощайся, – сказал отец Тимофей ласково. – Иди. Ненадолго прощание. А дочке твоей сейчас хорошо. Не болеть – радоваться за нее должна душа твоя.

Мать посмотрела на священника растерянно и с благодарностью. Как смотрит потерявшийся человек на того, кто вдруг показал ему правильную дорогу.

Она склонилась к гробу, поцеловала дочку в лоб и приказала спокойно:

– Закрывайте.

Отец Константин смотрел на происходящее и чувствовал, как в душе его закипает непонимание. Он очень хотел, чтобы это было вот именно непонимание, но не гнев.

«Да, конечно, – думал отец Константин, пытаясь успокоить себя. – Понятно, что Тимофей хотел вывести человека из состояния истерики. Понятно. Однако кричать в Храме? Кричать на мать, стоящую у гроба собственной дочери? Кричать так, чтобы от крика сотрясались иконы на стенах? Как возможно такое? Как возможно?»

Он знал: негоже делать замечания настоятелю. Но промолчать тоже было невозможно, и потому за традиционным вечерним чаем отец Константин заговорил тихо, спокойно, опустив глаза в стол:

– Зря вы все-таки сегодня так… Храм тишину любит… В Храме даже разговаривают вполголоса… А вы…

Отец Тимофей смотрел хитро, казалось, обдумывая: тратить слова на ответ или не стоит. Встал, походил по кухне, снова сел.

Смотрел и молчал. Молчал удивительно, громко молчал, молчал так, что на это молчание хотелось отвечать.

– Да еще на мать кричать надо ли? – спросил отец Константин и посмотрел прямо в глаза старику.

Отец Тимофей вздохнул и произнес тихо:

– Мне переучиваться-то поздно…

И отец Константин понял, что разговор закончился. И так опять выходит, что последнее слово не за ним.

Тишина подрагивала в комнате, и Константин понимал: создал эту тишину не он. Изо всех сил старался не впасть через обиду в грех гордыни, но с некоторым даже ужасом ощущал: заползает обида к нему в душу и, значит, растет невозможная, греховная гордыня, – мол, я один точно знаю, как надо, – и ничего он с этим поделать не может.

И уже начал Константин подниматься, чтобы пойти в свою комнату и молитвой лечить душу, как вдруг отец Тимофей спросил:

– Как думаешь, детей наказывать стоит?

Константин ответил решительно и даже как будто радостно:

– Конечно! Ибо сказано у апостола Павла: «Повинуйтесь наставникам вашим и будьте покорны».

А как покорность от ребенка получить, если не наказывать его?

Отец Тимофей улыбнулся:

– А продолжение помнишь слов апостола? «Повинуйтесь наставникам вашим и будьте покорны, ибо они неусыпно пекутся о душах ваших, как обязанные дать отчет». А если не пекутся? И о Боге не думают? А если наказание – не для пользы ребенка, а для утверждения гордыни собственной, тогда как? Вот мы все говорим: детей надо держать в повиновении, слова апостола Павла повторяем, забывая, что это ведь он про пастырей говорил. А всякая ли мать – пастырь ребенку своему? Вот что мучает меня.

Отец Константин задумался, вмиг забыв о своей нечаянной обиде. И в этой уже обоими священниками созданной тишине произнес уверенно:

– Вам ли мне рассказывать, что семья – это маленькая Христова община и по заповеди строится она на послушании: жены – мужу, детей – родителям.

Тимофей согласился:

– Так-то оно так, конечно. – Но тотчас спросил: – А коли семья не строится по заповеди, а детей бьют? Тогда как? Как научить понимать, что ребенок – человек, который в любви нуждается? Наказывать, поди, просто, любить-то трудней. Почему людям кажется, что если они дурные помыслы свои прикроют цитатой из Священного Писания – Господь слова их услышит, а не помыслы?

Теперь пришла пора улыбаться отцу Константину:

– Судите людей? Не вы ли говорили про духовную гордыню?

– Прав ты! Прав! Грешен я… Грешен… Но вот думаю все, понять не могу: как соединить людей и Господа?

Как сделать, чтобы они свободной душой своей жили по заповедям Христовым? Свободной душой – вот оно что. К тебе когда люди в школу приходят, ты кричишь ли на них?

Отец Константин опустил голову – вспомнил, что бывает, увы, такое, случается… Говоришь, говоришь… Очевидное, как кажется, но не понимают тебя… Голос тогда повысишь, случаем.

Ничего этого отец Константин настоятелю не сказал – старик сам все понял.

– Гордыня, значит, бывает, что ведет тебя, – вздохнул Тимофей. – И меня тоже… Духовная гордыня… Слушать разучились – вот беда-то… Говорить – это пожалуйста, а слушать… Так, чтобы услышать, чтобы понять… Ой, беда, беда… – Тимофей затих, опустив голову, потом поднял глаза. – Вот ведь сколько лет живу– столько знаю, что гордыня – грех несусветный. А она нет-нет да и влезает в душу. А как в душу влезет, так ее и заберет, вот оно что… И что ты будешь делать? Что?

И потек разговор двух священников – неторопливый, важный, про главное…

Тишина покинула этот дом, рассудив, что сегодня ей здесь делать нечего.

Ариадна скользнула на кухню – прибрать, посуду вымыть, но тут же выскользнула: когда двое людей говорят о главном, им свидетели не нужны.

И когда устали они от разговора, оба не сговариваясь вышли на крыльцо – охладить