Лобное место. Роман с будущим - Эдуард Тополь

Когда через двадцать минут я выбрался из продмага, прижимая к груди пакеты с сыром «Советский» (300 граммов), глазированными сырками (6 штук), коробкой конфет «Сливочная помадка», «французским» батоном и бутылкой коньяка «Арарат», на моем китайском плаще уже не было двух пуговиц, а туфли можно было смело помещать на авангардистское панно Оскара Рабина или Комара — Меламида.

Дом творчества оказался в пяти минутах езды от станции, а ужин, как выяснилось, начинался ровно в семь.

Одноэтажный административный корпус, в котором размещались бухгалтерия Дома и квартира директора, примыкал к еще открытым воротам, в его окнах горел свет. Алексей Павлович Белый — полный, высокий, пятидесятилетний, с крупным лицом и гладко зачесанными пепельными волосами — удивился, что мы совсем без вещей, но я и тут легко соврал, что мы прямо с самолета из Свердловска, а наш багаж улетел почему-то в Ташкент, теперь нам привезут его только дня через три-четыре.

— Бывает… — сказал он философски, забрал наши паспорта и по мокрой, в желтых кленовых листьях, асфальтовой дорожке под черными полуголыми деревьями проводил нас в «красный», как он сказал, коттедж. Зажигая там свет, сообщил: — Здесь тепло, я еще неделю назад включил отопление. — И в коридоре, потрогав горячую батарею парового отопления, словно мельком спросил: — Вас вместе селить или каждому по комнате?

— Каждому по комнате, — ответил я.

— Выбирайте комнаты, коттедж свободен. У нас пока пусто, заезд будет в субботу на семинар редакторов. Вы не редакторы?

— Нет, мы сценаристы.

— Ладно. Оставьте ваши продукты и пошли ужинать.

— Алексей Павлович, извините, а у вас случайно не найдется какой-нибудь лишней пишмашинки, пока придет наш багаж?

— Гм… Найдется, но завтра. Сегодня кладовщица уже ушла…

И наконец вот он — легендарный Дом творчества, о котором я столько слышал от наших киношных динозавров и о котором так взахлеб и подробно рассказывал Мастер. Огромные венецианские окна полукруглой, на первом этаже столовой яркими желтыми пятнами светятся сквозь черную вязь полуголых осенних веток… Мы проходим мимо них к левому крылу двухэтажного здания… С неожиданным даже для самого себя, циника, волнением я, следуя за Белым, поднимаюсь по трем ступенькам бокового входа и иду по коридору вдоль стен с большими фотографиями-кадрами из фильмов «Чапаев», «Волга-Волга» и «Падение Берлина». Но в большом зале столовой действительно — почти никого! Люстры горят, все столики накрыты белыми накрахмаленными скатертями, столовыми приборами и белыми салфетками, заправленными в мельхиоровые кольца, но только за одним дальним столиком у левого окна ужинают четверо: два старика — один худой и остроносый, второй респектабельно крупный, с толстой палкой, а с ними высокий и чем-то знакомый мне молодой блондин и крупная пожилая дама в розовом не то кимоно, не то пеньюаре…

Белый показал нам наш столик у окна в правой стороне зала; сорокалетняя официантка в белом переднике и белом чепчике тут же поставила перед нами две креманки с творогом и спросила:

— Котлетки рыбные или куриные?

— Куриные…

Она ушла на кухню и тут же вернулась с блюдом, на нем были две тарелки, два стакана в подстаканниках и два без таковых. В тарелках оказались микроскопические куриные котлетки с картофельным пюре, в стаканах с подстаканниками — чай, а в стаканах без подстаканников — кефир.

— Кефир это на ночь, возьмете с собой, — сказала официантка, деликатно не обращая внимания на то, что Алена села за стол, как была — в плаще и грязных ботах.

Я протянул руку через стол, потрогал Аленин лоб и сказал:

— Тридцать восемь и шесть! Лида, у вас тут есть аптечка?

Официантка улыбнулась:

— Откуда вы меня знаете?

Я спохватился, что знаю ее из рассказа Мастера, но ответил игриво:

— Интуиция. Нам бы что-нибудь жаропонижающее.

— Аптечка есть, но в кладовке, — беспомощно сокрушилась Лида. — А кладовщица уже ушла.

— А мед?

— И мед у нее. На завтрак — пожалуйста…

— Ясно. Спасибо, — и я повернулся к Алене, которую уже трясло даже под плащом. — Значит, так, девушка. У нас температура тридцать восемь и шесть или выше. Поэтому или мы немедленно едем домой, или лечимся коньяком. Других вариантов нет. Говорите!

— Л-лечимся коньяком, — произнесла она, стуча зубами по краю стакана с чаем.

— Ты уверена?

— Д-да…

Тут Лида появилась из кухни с большим красным термосом.

— Вот, — сказала она. — Здесь горячий сладкий чай. Это всё, что могу. Пусть пьет побольше. А если у вас есть водка, разотрите ее водкой перед сном и укройте теплее, ей пропотеть надо.

— Алена, — сказал я, — ты слышала?

14

Слава богу, в коттедже было действительно тепло, даже жарко. Я определил Алену в дальнюю и самую большую комнату справа от крохотного холла, где стояли тумбочка с черно-белым телевизором и два матерчатых кресла. А слева был тамбур с двумя кабинками — душ и туалет. Простенько, но удобно и, главное, чисто. В Алениной комнате была большая полутораспальная кровать, уже застеленная не новым, конечно, но чистым бельем и толстым рыжим пледом. Сбоку был одежный шкаф, а у окна письменный стол и стул. На полу бурый полувытертый коврик. Интересно, это здесь юный Мастер со своей хромоножкой играли в Ива Монтана и Клаудию Кардинале? Хотя — нет! Почему «играли»? Сейчас шестьдесят восьмой год, а сценарий фильма «Несовершеннолетние», о котором он говорил, он тут будет писать в тысяча девятьсот семьдесят четвертом. Может, оставить ему какую-нибудь записку или хотя бы зарубку на письменном столе?

Но я, конечно, не стал этого делать, мне было не до того. Едва мы вернулись из столовой в коттедж, как у Алены температура поднялась, наверное, за сорок. Я испугался и сказал, что мы срочно улетаем, я звоню диспетчеру WTTA о неотложной телепортации. Но она, не раздеваясь, сбросив только китайский плащ и ботики, забилась под пододеяльник с рыжим пледом и, дрожа от холода, испуганно сказала:

— Нет! Ни за что! Пожалуйста!

— Но почему? У нас нет лекарств, а ты горишь!

— Всё равно! Пожалуйста! Я поправлюсь! Дайте мне чай…

Я налил ей горячий чай из термоса, принес подушки и плед из своей комнаты, укутал ее и помог сесть в постели. Но из-за озноба она не могла держать стакан, и я стал поить ее из блюдца. Она пила жадно, обжигаясь и стуча зубами о край блюдца, чай выплескивался на подушку и плед, толку от этого питья не было никакого, и озноб не прекращался. И тогда я решительно свинтил латунную крышку с армянского коньяка и рывком сорвал с Алены оба пледа. Она испугалась так, что глаза стали как голубые блюдца:

— Что вы делаете?

— Лежать! — приказал я и стал расстегивать на ней шерстяную блузку. — Я разотру тебя коньяком.

— Нет! Не смейте!

— Тогда… — я снял с руки часы «Салют» и взялся за круглый рычажок перевода стрелок.

— Нет! П-подождите, стойте! Хорошо, н-но з-закройте хотя бы шторы…

— Это пожалуйста. — Я задернул шторы и стал быстро и решительно раздевать ее — шерстяную блузку, юбку, колготы.

Она лежала молча, не сопротивляясь, дрожа от озноба, закрыв глаза и откинувшись на подушку спутанными и сырыми от пота рыжими волосами. Но когда я сунул ей руки под спину и стал отстегивать крохотные крючки бюстгальтера, она с усилием прижала спиной мои руки и открыла глаза:

— Нет! Ни за что!

С руками под ее лопатками я нависал над ней так близко, что наши дыхания слились и глаза смотрели в глаза.

— Глупости! — сказал я. — Так надо, пусти!

Она закрыла глаза и расслабилась так, будто расплылась по постели всем своим телом, из закрытых глаз покатились слезы, крупные, как крыжовник. Я понял, о чем она плачет. Тело каждой женщины — это храм, настоящие королевы подпускают к нему только принцев королевской крови, да и то после многолетнего поклонения. Конечно, есть и другие женщины, их тело — пятизвездочный «Comfort Inn» для олигархов и саудовских шейхов. А есть и такие, у которых тело — постоялый двор на одну-две ночи… Но тут, конечно, был другой случай. Алена была крепостью, которую обезоружили болезнь и высокая температура, и ей пришлось неожиданно сдаться на мою неясную милость.

Понимая это, я, тем не менее, снял с нее бюстгальтер третьего, наверное, размера. Возможно, я мог бы стянуть и узкие вышитые трусики, эту последнюю полоску женской обороны, но я не стал больше испытывать ее стыдливость. Вместо этого я плеснул в ладонь армянский коньяк и начал растирать им ее плечи, солнечное сплетение под грудью, плоский живот с маленьким и утопленным завитком пупка. Она лежала, перестав плакать, сцепив зубы, закрыв глаза и не шевелясь, только ее спелые груди колыхались влево и вправо в такт сильным пассам моих обеих рук. Ее белая, в бледных веснушках на плечах кожа стала быстро краснеть, но я все не жалел коньяка, плеща им на свои ладони, и скоро в жаркой комнате стало так хмельно от коньячного запаха, что я, укрыв Алену пледом, распахнул в коридор дверь ее комнаты. А потом заголил ее ноги и стал и их растирать коньяком. При этом, честное слово, я не чувствовал никакого эротического возбуждения — хотите верьте, хотите нет. То есть, я, конечно, видел и умом понимал, что прекрасное, молодое, сочное тело, полное, как на картине «Обнаженная» Амадео Модильяни, живой женской плоти, лежит передо мной совершенно открытое и доступное. Но физическо-эротического возбуждения не было в моих членах даже тогда, когда мои смоченные коньяком ладони вознеслись по ее ногам к самому верху, к тонким трусикам.