Я – инквизитор - Александр Мазин

— Все, все, — засуетился первый. — Любезность, значит, за любезность…

— Не дам!

— Жря! — сказал морщинистый. — Дом твой деревянный. Не ровен чаш — шгорит!

Отец Егорий с четверть минуты глядел вниз, потом неторопливо поднялся.

Ближний «гость» тут же вскочил на ноги, но шепелявый остался сидеть.

Игорь Саввич подошел к нему вплотную.

— Напугал, — произнес он негромко. — Пошел вон.

— Я пошижу, — пробормотал шепелявый, не поднимая головы. — Мне ждеш тепло.

Игорь Саввич крепко взял его за ворот куртки и поднял, как котенка. Шепелявый задергался, уронил кроличью шапку на пол, попытался достать отца Егория острым кулачком… И тем не менее был вынесен в сени и оттуда выкинут, минуя крыльцо, в сугроб.

Приятель его, часто-часто кивая отцу Егорию, выскочил сам, подхватил злобно матерящегося шепелявого и повлек со двора.

Игорь Саввич вернулся на кухню. Заметив упавшую шапку, грязным черным зверьком притаившуюся под столом, схватил и, вновь выйдя на крыльцо, швырнул вслед незваным гостям.

— Калитку запри! — рявкнул он басом и, выплеснув этим выкриком остатки гнева, успокоенный, воротился на кухню и уселся на прежнее место.

Глава вторая

«Хочу также, чтобы вы знали, что всякому мужу глава — Христос, жене глава — муж, а Христу глава — Бог…»

Где-то на пустыре завыла собака. Звук был слабый, приглушенный запертым окном. Ей ответила вторая, третья. Потом вой стих.

Игорь Саввич отстранился от Книги, бросил в кружку щепоть чаю, залил кипятком и неторопливо размешал, прислушиваясь к тихим голосам большого дома. В печи ворковал огонь. Ему откликались быстрые мышиные шорохи наверху, потрескивание, стук, «кап-кап» где-то из глубины комнат.

Показалось вдруг отцу Егорию, что не дом это, а ветхий громоздкий ковчег, выброшенный морем между обезжизненных гор. Обхватив кружку длинными волосатыми пальцами, Игорь Саввич погрел ладонь, затем с хлюпаньем втянул обжигающую жидкость…

И быстро отставил чашку.

Над головой, в коридорчике второго этажа, явственно раздавались шаги.

Игорь Саввич резво вскочил с табуретки.

Ну да, никаких сомнений! Некто, шлепая босыми ногами, спускался по лестнице со второго этажа.

Отец Егорий вслушивался, сведя мохнатые брови, приоткрыв от напряжения рот.

Заскрипела дверь угловой комнаты, звук шагов переместился в сопряженную с кухней гостиную.

Взявшись побелевшими от усилия пальцами за спинку стула, отец Егорий слушал, как, шурша, кружат за дверью по выметенному ковру босые ноги.

Высокий хрипловатый голос пропел неразборчиво. И оборвал песню, когда в топке громко щелкнуло горящее дерево. Звук оборвался, но Игорь Саввич знал: некто стоит прямо напротив неплотно прикрытой двери.

Отец Егорий шевельнулся, нечаянно коснулся ногой горячей печной кладки…

И тут дверь распахнулась.

Высоченная, в рост самого Игоря Саввича, девица, обернутая в серую пушистую шаль, возникла в проеме. Воздух на кухне шевельнулся, смешиваясь с холодным, из гостиной. Девица плавно и быстро вышла на середину кухни, под яркую лампочку с матовым абажуром-тарелкой. Длинная, черная, в крупных красных розах юбка полыхнула вокруг ног девицы шелковой волной и опала.

Отец Егорий уставился на маленькое, не по росту, бледноватое личико, а девица улыбнулась ему тонкогубым ртом и, поддернув юбку, присела на табурет, где пару минут назад сидел он сам. Кожа у нее была белая, нежная, угольной черноты волосы падали прямо, ниже широких худых плеч.

Обведя зелеными выпуклыми глазами кухню, девица плотней прихватила у горла шаль, блеснула зрачками.

— Добрый вечерок, батюшка! — проговорила она томно. — Ох и спала же я!

И зевнула, выпростав из-под шали голую длинную руку и прикрыв ею рот.

— Ты откуда взялась? — строго спросил отец Егорий, пытаясь припомнить, все ли было осмотрено ими наверху, потому что войти в дом, минуя его самого, было невозможно.

— Я? — Девица подняла на Игоря Саввича влажные ласковые глаза. — А почто спрашиваешь, батюшка?

— Отвечай, если спрашиваю! — решительно произнес отец Егорий, подступая к ней. Девица улыбнулась еще сахарней:

— Я-то тутошняя. Да ведь не пытаю тебя — откуда? А ты присядь. Охолонь маленько!

Девица тонкой рукой взяла отца Егория за предплечье и потянула вниз.

К несказанному своему удивлению, Игорь Саввич покорно опустился подле нее на пол.

— Ох, батюшка, — проворковала девица. — Всё те вопросы спрашивать! — Провела легонько по густым волосам отца Егория. — А красив ты, батюшка! Уж любили тебя, ась? — И закрыла ему рот узкой душистой ладошкой.

Что-что, а красивым себя отец Егорий не считал. И значения собственной внешности особого не придавал. Но похвала приятно задела, и большая его голова как бы сама собой пригнулась вниз, легла щекой на теплое бедро. Пальчики ласково прошлись по затылку, шее…

— Чую, тоскливо тебе, батюшка, — приговаривала девица. — Суровым-то завсегда тоскливо. Особенно как солнышко сядет. Ночи-то нынче — ох, дли-инные!

И, наклонясь, поцеловала отца Егория в висок, загородив от света упавшими волосами. Нежные пальчики гладили легонько его мускулистую шею, пробуждая забытые уже воспоминания.

— Ты ослабь себя, батюшка, распусти! — И, обдавая теплым дыханием: — Хошь, спою тебе?

Отцу Егорию казалось, что он спит. И не на твердом холодном полу, а в мягких глубоких перинах.

А девица уже завела у самого его уха хриплым обволакивающим контральто:

— Ой, гляжусь я в зеркало, не навижуся!Ой, на тело белое во шелку!Ой, зову я кречета, бела кречета«Пей ты, пей, мой кречете, боль-тоску!Полети, мой кречете, к морю синему,Понеси кручинушку ты мою.Донеси, мой кречете…

Как сквозь сон слышал отец Егорий жалостный голос. Иногда он засыпал, иногда просыпался, чтобы уловить еще несколько слов.

— На воду не опусти, наземь не срони,Донеси, мой кречете……ретивое,…чтоб не жить, не быть ему…

И как будто кто выплеснул на голову отцу Егорию шайку колодезной воды!

Враз подскочил он, стряхнул с себя клубящийся, дымный голос, как скверный сон.

Девица тоже содрогнулась, вскинула вверх бездонные очи — и оледенело сердце отца Егория.

Захолонуло сердце, а все ж протянул ручищу: схватить хрупкое плечико…

Однако ж не сумел. Девица поднялась, быстро и грациозно, одновременно уклоняясь от монаховых пальцев. Серая шаль летучей мышью сорвалась с плеч, мелькнула в воздухе и сама собой втянулась в приоткрытую печь.