Крепкий ветер на Ямайке - Ричард Хьюз

Поэтому, когда кто-то из них спускался в каюту, она принималась напевать, улыбалась им шаловливо и доверчиво и буквально всячески их изводила, чтобы на нее обратили внимание.

Йонсена она любила чуть больше, чем Отто. Обыкновенно любая внешняя грубость или уродливость взрослых производит на детей крайне отталкивающее впечатление, но трещины и шрамы на его громадных руках были ей интересны, как впадины на лунной поверхности интересны мальчику с телескопом. Когда он неуклюже управлялся со своими линейками и циркулями, настраивая их с бесконечной скрупулезностью по отметкам на карте, Эмили, лежа у себя на койке, рассматривала их, изучала и давала им всякие названия.

Почему она должна вырасти? Почему нельзя, чтобы за ее жизнь всегда оставались в ответе и руководили ею другие люди, а ее самой это как бы и не касалось?

Многим детям знакомо это чувство. У многих оно преобладает, но признаться в нем они, как правило, не решаются и вслух говорят, что наоборот, вот бы им поскорее вырасти. С другой стороны, большинство детей живет безмятежной жизнью, и их ожидает, по крайней мере, в предположении, такое же безмятежное будущее, когда они вырастут. Совершить самое настоящее убийство взрослого человека и держать это в секрете — отнюдь не рядовая ситуация для десятилетнего ребенка; и быть не в состоянии избавиться от мыслей о Маргарет, и понимать, что любая нормальная жизненная дорога для тебя закрыта и что открытой остается только дорога жестокости и насилия, ведущая в Ад.

Она все еще стояла на линии раздела: зачастую все еще совершеннейший ребенок… с верой в возможность чудес… в Ананси, в Черного Дрозда, в джиннов, в золотой трон…

Все это — некая попытка ощупью подобраться к объяснению любопытного факта: что в Эмили, казалось, было — и в самом деле было — слишком много детского для ее возраста и что это детское сохранялось в ней благодаря, а не вопреки пережитым ею приключениям.

Но эту ее детскость сжигало пламя, и пламя это разгоралось все сильнее. Никогда она не вопила в Ферндейле так громко, с таким явным наслаждением в голосе, как теперь в каюте шхуны, распевая, как огромный, свирепый жаворонок. Ни Йонсен, ни Отто излишней чувствительностью не отличались, но даже их производимый ею шум иногда приводил почти в смятение. От просьб перестать толку было очень мало: если она и брала их в голову, то лишь на короткое время. Через минуту она шептала, через две — говорила, а через пять ее голос набирал полную силу.

Сам Йонсен редко с кем разговаривал. Его дружеское общение с Отто, хотя оба были друг другу преданы, проходило по преимуществу в молчании. Но уж если он говорил, то терпеть не мог, когда ему не удавалось заставить себя выслушать, даже если (как чаще всего и случалось) разговаривал сам с собой.

3

Отто стоял у штурвала (вряд ли кто другой из команды толком умел управляться с рулем). Его живое воображение было занято Санта-Люсией и подружкой, которая у него там была. Тут же Йонсен шлепал взад-вперед по палубе в своих туфлях без задников.

Вскоре собственное занятие ему приелось, и Отто стал наблюдать за судовой обезьянкой, которая резвилась, валяясь на световом люке каюты.

Этому животному была свойственна та же изобретательная приспособляемость к обстоятельствам, которая произвела на свет человеческую расу, и вот теперь обезьянка нашла ответ на вопрос, как обойтись без товарища по играм. Как заядлый картежник в отсутствие партнера будет играть правой рукой против левой, так обезьянка занялась борьбой задних лап с передними. Благодаря ее необычайной гибкости и проворству создавалось впечатление, что обе пары лап и правда действуют совершенно самостоятельно; туловище как бы и не служило им связкой, и напротив, всякое соединение им только помешало бы. Схватка шла на равных и не на шутку: как раз сейчас ее задние лапы выбивались из сил, пытаясь вцепиться в глаза, а тем временем ее острые маленькие зубы с остервенением впились в ее собственное причинное место.

Вдобавок снизу из-под люка доносились вой и крики, благодаря которым легко могло показаться, что дело тут завязалось не понарошку, если бы время от времени эти крики не прерывались фразами типа: “Так не годится! Вот возьму и башку тебе так же оторву!”

Капитану Йонсену вспомнился маленький домик далеко-далеко, в туманном Любеке — с изразцовой печкой… о том, чтобы туда вернуться, и речи не было: прежде всего, никогда нельзя говорить вслух “это мое последнее плавание” — даже самому себе. Скажешь — и море может истолковать эти слова на свой собственный иронический манер. Йонсен повидал слишком много шкиперов, которые отправились в свое “последнее плавание” — и так и не вернулись.

Он ощутил такую острую тоску, что едва не заплакал, и вскоре спустился вниз. Ему хотелось побыть одному.

Эмили в это время вела про себя тайный разговор с Джоном. Ничего такого раньше она не делала, но сегодня он сам вдруг явился ее мысленному взору. Разумеется, тема его исчезновения была при этом строгим табу: они в основном обсуждали постройку великолепного плота на купальном пруду в Ферндейле, как будто они оттуда никогда и не уезжали.

Услышав шаги капитана, она, к своему собственному удивлению, густо покраснела. Ее щеки все еще горели, когда он вошел. Как обычно, он даже не взглянул на нее. Он плюхнулся на стул, положил локти на стол, уронил голову на руки и стал ритмично мотать ею из стороны в сторону.

— Смотрите, капитан! — стала она приставать к нему. — Я похожа на обезьяну? Смотрите! Ну, посмотрите! Смотрите, ну, похожа?

Он один раз поднял голову, обернулся и всмотрелся в нее. Она закатила глаза, так что видны были одни белки, и вывернула нижнюю губу. Большим пальцем надавила на нос, так что он почти сравнялся со щеками.

— Нет, — сказал он просто, — не похожа. — И вернулся к своим раздумьям.

Тут она высунула язык и стала им вертеть.

— Смотрите! — снова начала она. — А теперь?

Но вместо того чтобы смотреть на нее, он окинул взглядом каюту. Она вся переменилась — как-то выхолостилась: спальня маленькой девочки, а не каюта мужчины. Реальных изменений было очень мало, но человеку щепетильному они резали глаз. Все это место как бы пропахло чем-то детским.

Не выдержав, он напялил фуражку и выскочил по трапу наверх. На палубе остальные