Славянская мифология - Николай Иванович Костомаров

И сам уставай, и челядь буди.

По твому полю сам Госпидь ходить,

Сам Госпидь ходить – три святци водить:

Ой, перший святець – святий Юрья,

А другий святець – святий Петро,

А третий святець – святий Илья;

Святий Юрий – землю одмикае,

Святий Петро – жито зажинае,

А святий Илья – в копи складае.

На свадьбах говорят такое обычное приветствие: «Будь здорова, как вода, а богата, как земля».

Земля – главное местопребывание умерших. По-видимому, песенный мир, насколько он еще пребывает с языческим миросозерцанием, за пределами земли не знает никакого общего для всех отживших местопребывания. Иногда песня встречает их в деревьях, птицах, камнях, но чаще всего ищет их в земле – той самой земле, куда живые положили их после смерти; песня заставляет их из-под земли вести разговоры с ходящими по земле и приписывает им такие ощущения, какие бы мог иметь живой человек, положенный в могилу и остающийся там с признаками жизни. На свадьбе сироте-невесте поют, что она просит к себе на пир умершего родителя или мать – умершие подают ей голос не с неба, не из рая, но также не из ада, чего можно было ожидать от народа, много веков исповедующего христианскую веру, – они ответ дают из земли; они сообщают дочери, что хотели бы прийти к ней, да не в силах: на грудь им земли навалили, глаза их засыпаны песком – нельзя им глянуть, уста их запеклись кровью – не могут они проговорить слова.

Прибудь, прибудь, мий таточку (моя матинко), тепера ко мни.

Ой, дай мини порадоньку, бидний сироти!

Ой, рада б я, дитя мое, прибути к тоби —

Насипано сирой земли на груди мини,

Засипани писком очи – не гляну к тоби,

Закипили уста кровью – не мовлю к тоби.

То же говорит и умерший отец жениха, если жених не имеет родителей:

Ой рад би я соловейком прилитати,

Придавила сыра земля, та не могу встати.

Умерший молодец также из глубины земли говорит своей милой, чтоб она не плакала по нем, стоя на его могиле, и не сыпала бы на него земли, потому что сама она знает, что тяжело под землею.

Не стий на могили, не плачь надо мною,

Не плачь надо мною, не сипай землею,

Сама мила знаешь, що важко пид нею!

В другом варианте этой же песни прибавляется еще материальнее: тяжело сердцу и животу.

А моя могила край Дунаечку,

Ой край Дунаечку – тяжко на сердечку.

Не стий на могили, не кидай писочку,

Бо з тяжко и важко серцю й животочку.

В иной песне, очень распространенной, овдовевший отец носит на руках ребенка над могилою своей жены и взывает к ней, чтоб она встала, потому что расплакалось дитя. Умершая из-под земли отвечает: «Пусть оно плачет – оно перестанет, а мать не встанет из могилы; пусть оно плачет – оно перетерпит, а матери никогда не будет».

«Та встань, мила, та встань, дорогая,

Росплакалась дитина малая!» —

«Нехай плаче – воно перестане,

А матинка из земли не встане!

Нехай плаче – воно перебуде,

А матинки до вику не буде!»

Подобно тому в песне о чумаке, умершем во время путешествия и погребенном в зеленом буераке, мать в виде кукушки прилетает на его могилу и просит подать ей правую руку. «Я бы рад был и обе руки подать, – отвечает ей умерший, – да насыпали сырой земли – поднять не могу».

Прилетила зозуленька, та й сказала: «Куку!

Подай, сину, подай, орле, хоч правую руку». —

«Ой, рад бы я, моя мати, обидви подати,

Насипано сирии земли – не можно пидняти».

Такой способ воззрения указывает на ту отдаленную эпоху первобытного человеческого развития, когда, похоронив себе подобное существо, люди, не успевшие расширить своего мыслительного горизонта до создания более сложных и свободных образов, воображали себе умерших с признаками жизни там, где оставили их трупы, и для этого, погребая мертвых, клали с ними съестные припасы. Первобытные верования угасли, но представления, соединенные с этими верованиями, удержались и в противоположность христианским понятиям, которые мало отразились в песнях. Эти древние представления в настоящее время имеют значение как бы отрицания всякого существования после смерти и погребения, по крайней мере, так само собою показывается в некоторых песнях. В одной песне от имени умершей жены, которую муж умоляет встать, говорится: «Еще никто не видел того, чтоб умерший встал из навы».

Та ще того нихто не видав,

Щоб умерший з нави встав.

Нава, очевидно, какая-то область мертвых; но эта область не что иное, как глубина земли. Вышеприведенные слова песни показывают, что, по народному воззрению, в этой наве лежат без движения.

Любовники в своих взаимных обетах надеются жить вместе только на этом свете; о мечтаниях за гробом нет и помину: их навек разлучает заступ, лопата, дубовая хата, глубокая могила и высокая насыпь.

Вже нас не розлучать ни пип, ни громада,

Тильки нас розлучить заступ та лопата,

Заступ та лопата, дубовая хата,

Глибокая яма, висока могила!

Впрочем, народная фантазия, как известно, допускает иногда и явление умерших между живыми; самое слово нава близко с старинным словом навь – мертвец, но этот навь все-таки имел пребывание в земле (навь, из гроба исходящий); с переменою буквы н в м образовалось слово мавки – русалки, несомненно тени умерших, пугавшие живых людей, но их постоянное жилище в той же земле, почему они и называются «земляночки».

Русалочки-земляночки

На дуб лизли,

Кору гризли…

Встречаемый в песнях образ превращений в деревья и травы также не выводит умерших из земли более того, насколько корень растения остается в земле. Таким образом, все указывает, что, по древним понятиям, преимущественное и общее для всех отживших пребывание было в земле. Согласно этому представлению, земля в песнях есть последнее желанное убежище для страдания. В малорусских песнях несчастный не боится смерти и не льстит себя надеждами благополучия на том свете: