Бренная любовь - Элизабет Хэнд

– Спасибо. Так вы из Вашингтона? – Дэниел показал рукой на увешанную картинами стену. – Из Национальной галереи? Или, может, из галереи искусств Коркорана?

– Нет-нет. Я преподаю в Университете архангелов и Иоанна Богослова.

– Историю искусств?

– Античную археологию. Моя работа отчасти пересекается с тем, что делает Рассел. Вы знакомы?

Дэниел помедлил.

– Нет.

– Вы пишете об этом мероприятии для «Горизонта»?

– Нет. Я приехал в творческий отпуск. Работаю над книгой.

– Семья по вам не скучает?

– Я не женат.

– О! – Уорник меланхолично улыбнулся. – Тогда вы можете с чистой совестью отдаться работе – творческому поиску. Пригодятся любые сведения, любой опыт, какой удастся получить – неважно, как и откуда. Все идет в дело, все в копилку. Fas est et ab hoste doceri.

Дэниел окаменел. Бальтазар Уорник смотрел на него выжидающе – прямо-таки дразнил. Дэниел ошарашенно кивнул и выдавил:

– Пожалуй, мне пора.

– Стойте. – Уорник положил руку ему на плечо. – Позвольте сперва познакомить вас с хозяином дома. Просто чтобы вы знали, с кем имеете дело. Это всегда полезно, мне кажется.

Он повел Дэниела к двери.

– Простите, но я обещал спутнице…

– Она подождет, поверьте. – Уорник замер и внимательно посмотрел на Дэниела аквамариновыми глазами; его лицо приняло почти мечтательное выражение. – Они всегда ждут… Идемте.

Открыв дверь, он пригласил Дэниела в комнату.

Глава 6. Фердинанд, соблазняемый Ариэлем

В Сан-Реми-де-Прованс, в больнице для душевнобольных я видел бедного юного художника, сошедшего с ума от любви. Напустив на себя в высшей степени таинственный вид, он показал мне профиль своей возлюбленной, который изваял собственными руками. Черты лица ее были столь бесформенны и размыты, что видел их лишь он один.

Пьер Жан Давид д’Анже. Дневники Давида д’Анже, 1838

Поезд отправился от Паддингтонского вокзала ровно в девять тридцать. Рэдборн ехал третьим классом, так что в купе ехал только с престарелым господином, до самого Эксетера громко сморкавшимся в платок.

Поездка заняла целый день. Лимонное солнце, едва тронувшее закопченные окна вагона в Лондоне, по мере приближения к Дивайзису скрылось, и остаток пути они ехали сквозь никелевую хмарь: дождь и копоть пачкали стекло, а от запаха дыма Рэдборна мучила дурнота вперемешку с головокружением. Он не спал с прошлой ночи: пришлось долго объясняться с миссис Бил, когда он сообщил ей, что уезжает работать.

– В лечебницу для душевнобольных? – Она выронила кружево, словно боялась об него замараться. – Это в Бродмуре?

– Нет, в Корнуолле, я же вам говорил. Местечко называется Сарсинмур…

– Сарсинмур? Первый раз слышу. А ведь я никогда не сдаю комнаты темпераментным личностям…

– Я еду туда работать, миссис Бил. Не лечиться.

– …стало быть, прошу вас немедленно освободить помещение, мистер Комсток. Ни о каком возврате денег, конечно, и речи быть не может…

– Это не потребуется! – запальчиво ответил Рэдборн. – Оставьте их себе. Теперь прошу меня извинить, я должен собираться.

В вагоне третьего класса он заснул беспокойным сном на деревянной скамье, спрятав саквояж под ноги, а вместо подушки подложив под голову сюртук. Когда днем проезжали Редрут, он окончательно оставил надежду выспаться. На вокзале толпились в ожидании поезда на Лондон женщины с детьми и тележками, полными осенних даров – брокколи, брюссельской капусты, моркови, – и рабочие с консервных фабрик с черными от сажи лицами и белыми провалами вместо глаз. Названия деревень на изъеденных короедом табличках ни о чем не говорили Рэдборну: Боуда, Тресспеттиг, Хендра, Кассакон, Менки, Керник. Изредка попадались знакомые слова – Гиблый Угол, Кошкина Падь, – но они тоже не особенно воодушевляли.

Зеленые холмы и поля Сомерсета вскоре сменились пейзажами, каких Рэдборн прежде не видывал. За окнами сперва потянулись краснопесчаные и гранитные возвышенности Дартмура, затем – черный девонский сланец. Выскобленные скалы щетинились зарослями дрока, скалились менгирами и странно бугрились, ядовито-зеленые топи в глубоких теснинах истекали черными ручьями.

Деревьев было мало, домов и того меньше. Тут и там меж очень высоких, вдвое выше человеческого роста, изгородей вились узкие дорожки. Рэдборн прижал лицо к грязному окну вагона. Пейзаж одновременно восхищал и ужасал его: далекие горы с заснеженными вершинами то перерастали в высоченные груды шлака – те были совсем близко, казалось, протяни руку и дотронешься, – то прятались за развалинами древних поселений. Меж осыпающихся стен из сланца и красноватого камня зияли провалы, похожие на пустые глаза фабричных рабочих. Когда спустя час по пустому вагону прошел проводник, Рэдборн поспешно вскочил с места и кинулся за ним.

– Сэр! Скажите, пожалуйста, далеко ли до Сарсинмура?

Проводник удивленно уставился на него.

– Как бишь вы сказали?

– Сарсинмур.

Тот помотал головой.

– Нет, пустошей с таким названием тут нет.

– Это не пустошь, а селение. Там находится… больница. Ближайшая станция – в Падвитиэле, так мне сказали.

Проводник просиял.

– Ах, Падвитиэль!.. Пенрихдрок, так его местные кличут. Часа два еще до него, если никакой заминки не случится. Два часа, – с удовольствием повторил он и скрылся в следующем вагоне.

Рэдборн осел на деревянную скамью. Пейзаж за окном навевал уныние: скалы и пустоши, гранитные глыбы, ястреб верхом на овечьем скелете. Рэдборн не выдержал и застонал. Он достал этюдник и положил его себе на колени. На краю зрения мреял женский лик, дымные волосы, сияющие хлопья зелени, белый рот.

– Поди прочь, – прошептал он наваждению и зажмурился; сотни иголок вонзились в веки. – Прочь, прочь!

Остаток пути он сидел сгорбившись, опустив голову к этюднику на коленях, и тщетно отбивался от теней, что шелестели кругом.

Наконец он сошел с поезда. На табличке было написано «ПАДВИТИЭЛЬ», однако проводник объявил Пенрихдрок, и на боку крошечной будки смотрителя тоже значилось это название. Смеркалось. Рэдборн стоял на перроне один и пытался сквозь туман разглядеть доктора Лермонта или коляску.

Кругом не было ни души. Все селение состояло из четырех древних домов: стены из камня кремового цвета, серые гранитные подоконники, крошечные квадратные окошки с драными ажурными занавесками. Узкая дорожка, петлявшая меж домов, вела на крутой черный холм, вершина которого таяла в вереске и тумане.

– С Богом, – выдохнул Рэдборн и содрогнулся.

Пронизывающий ветер донес запах гари: терпкий дух горящего дрока и более сладкий – тлеющего торфа. Рэдборн обернулся и увидел чуть поодаль еще одно здание. Его окна без занавесок были ярко освещены; над высокими и широкими, утопленными глубоко в стену дверями виднелась расписная вывеска. Рэдборн поднял свой саквояж, мольберт и этюдник и направился к этому зданию. Увидев за ним несколько телег и крытых повозок, он сбавил шаг.

Небо над головой темнело, наливаясь лавандовым и темно-синим.