Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Композитор продолжал преподавать и строить планы бурной гражданской деятельности, но холодная и снежная зима на северо-востоке США подкашивала его здоровье (чтобы не мерзнуть, ему приходилось утеплять штанины полотенцами[328]). В сентябре 1934 года он уехал с Восточного побережья в Южную Калифорнию с ее более мягким климатом, и там, как выяснилось, ему отнюдь не грозило одиночество. Под калифорнийскими пальмами мало-помалу собралось поразительно много эмигрировавших из Европы интеллектуалов и творческих людей. Среди тех, кто в итоге осел в этом “Веймаре-на-Тихом-океане”, были Томас Манн и его брат Генрих, Теодор Адорно и его коллега Макс Хоркхаймер, Бертольт Брехт, Макс Рейнхардт, Олдос Хаксли и Кристофер Ишервуд. В числе поселившихся в Калифорнии музыкантов вскоре оказались Игорь Стравинский, Сергей Рахманинов, Эрих Вольфганг Корнгольд и бывший студент Шёнберга Ханнс Айслер, а также дирижеры Бруно Вальтер и Отто Клемперер. Туда же в конце концов приехала и Альма Малер с новым мужем Францем Верфелем; она покинула Францию, перейдя пешком через Пиренеи, как она вспоминала, “в старых сандалиях и с сумкой, где лежали все оставшиеся деньги, горстка драгоценностей и партитура Третьей симфонии Брукнера”[329].
В Лос-Анджелесе Шёнберг как будто ненадолго выдохнул. “Я сижу у открытого окна, – писал он друзьям в Европу, – и моя комната залита солнечным светом!”[330] И сравнивал Голливуд с пригородом Вены, в котором жил раньше: “Это такой лос-анджелесский Мёдлинг, только здесь снимают все эти великолепные фильмы”. А через полтора года, в 1936 году, Шёнберг с Гертрудой и Нурией поселились в доме, выстроенном в испанском колониальном стиле, на Норт-Рокингем-авеню – тенистой и благоухавшей акациями и дикой сиренью улице недалеко от Сансет-бульвара[331]. Здесь ему предстояло прожить оставшиеся пятнадцать лет жизни.
Адорно однажды заметил, что “в эмиграции всякий без исключения интеллектуал – «человек поврежденный»”[332], но во многом Шёнберг в свои шестьдесят лет приспособился к новой среде на удивление хорошо. Он снова стал преподавать – вначале в университете Южной Калифорнии, затем в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Его семья увеличилась – в 1937 году родился Рональд, а в 1941-м Лоренс. Шёнберг был во всех отношениях заботливым отцом: он мастерил игрушки и изобретал настольные игры, вырезал из бутербродов с арахисовой пастой забавных зверюшек[333]. Когда же Рональд увлекся теннисом, Шёнберг придумал новую систему ведения счета, чтобы на больших каталожных карточках отображать каждое очко в режиме реального времени. Из Европы в целости и сохранности удалось привезти его старую мебель, книги и даже пианино. Семья назвала своего ручного кролика Францем Иосифом – в честь австрийского императора[334]. Однако невозможно было не замечать более глубоких трещин, обозначившихся на чужбине, или невероятных несуразностей новой жизни. Композитор, чья юность проходила среди поэтов и драматургов в венском кафе “Гринштайдль”, теперь обедал со своими детьми-американцами в Экономной аптеке-закусочной на Четвертой улице и на бульваре Уилтшир, где покупал за сорок девять центов порции курицы с картофельным пюре, кока-колу и сливочное мороженое с горячим шоколадным соусом[335]. Он, на чьих глазах когда-то занималась заря новой эпохи в жизни музыкального Берлина, теперь сидел дома и смотрел по телевизору фильмы про ковбоя Хопалонга Кэссиди, “Одинокого рейнджера” и футбольные матчи между студенческими командами Калифорнийского университета[336]. Художник из Старого Света, родившийся в том же городе, что и Малер, Фрейд и Климт, он жил теперь на одной улице с Ширли Темпл[337].
Известно, что Шёнберг очень сердился, когда проезжавшие мимо экскурсионные автобусы останавливались рядом, и гиды показывали туристам не его дом, а ее. Но это вполне согласовывалось с общей американской тенденцией – игнорировать даже собственное художественное наследие. Этот факт часто заставал европейцев врасплох. Цвейг, когда впервые приехал в Нью-Йорк, первым делом подошел к стойке регистрации в гостинице и спросил у служащего, как лучше добраться до могилы Уолта Уитмена, – и вдруг обнаружил, что тот даже не слышал имени знаменитого поэта. Однако подобные культурные различия, которые, казалось бы, должны были обострить элитизм Шёнберга, похоже, привели к противоположному результату. Если раньше он предпочитал считать себя частью воображаемого музыкального авангарда, который по определению не может быть многочисленным, то теперь он откровенно мечтал о расширении рядов своих слушателей. “Больше всего мне хочется… чтобы меня считали кем-то вроде Чайковского, только лучше, – писал он другу. – Ради всего святого: чуточку лучше, вот и все. Ну а если размечтаться о чем-то большем, так о том, чтобы люди знали наизусть мои мелодии и насвистывали их”[338].
Как выяснилось, мелодии его насвистывали совсем нечасто. Сын Шёнберга Лоренс вспоминал, как ездил вместе с отцом в местное отделение Южно-калифорнийской газовой компании, которая спонсировала выпуск вечерних радиопрограмм, за брошюркой с анонсом ближайших передач. Если Лоренс находил в радиопрограмме какое-нибудь произведение отца, то получал пятицентовую монетку[339]. За многие годы таких призовых пятаков ему досталось совсем мало. Даже из мимолетных контактов Шёнберга с голливудскими студиями в итоге ничего не вышло[340]. Ирвинг Тальберг, руководитель производственного отдела студии Эм-джи-эм (“Метро-Голдвин-Майер”), поначалу проявил к композитору интерес и хотел заказать ему партитуру для постановки по роману Перл С. Бак “Земля”, но переговоры резко расстроились после того, как Шёнберг принялся настаивать на своей полной творческой самостоятельности и требовать гонорар, сильно выходивший за рамки бюджета, предусмотренного Тальбергом. Все эти обстоятельства делают еще более трогательной сцену, которая разыгралась однажды летом, когда семья остановилась у лавки с апельсиновым соком рядом с шоссе под Санта-Барбарой – дети Шёнберга любили это место из-за огромного надувного Санта-Клауса и из-за рождественских мелодий, которые звучали на парковке круглый год. В тот самый день, как Лоренс вспоминал спустя десятки лет, когда стареющий венский маэстро вылез из машины, чтобы купить апельсиновый сок, суровое выражение его лица вдруг смягчилось[341]. В кои-то веки, наверное, и вправду единственный раз, из дребезжащих придорожных динамиков лились не Jingle Bells и не Deck the Halls, а сумрачно-блистательные аккорды его собственной Verklärte Nacht, “Просветленной ночи”. И тьма на миг действительно расступилась.
На протяжении 1930-х
