Если нам судьба... - Лилия Лукина

— Знаю, он бабушке карточки показывал, там малыши были, забавные такие, — она разулыбалась, — и братья с женами. Только выйти я не смогу, бабе Дусе помогать надо, ну, и учиться тоже.

— Так вот, боюсь я за них, — я старалась говорить спокойно, но внутри у меня все клокотало. Дура, нужно было сразу же сюда ехать, а не чудеса сообразительности проявлять, на рожон переть. Далеко мне, кретинке, видите ли, показалось.

Тут на моих глазах в облике этой милой женщины произошла разительная перемена, она вся как-то подобралась, напружинилась, взгляд стал жестким и пронзительным, она смотрела на меня внимательно и испытующе, словно решая, верить или нет, пускать или нет.

Э-э-э, девонька, подумала я, а ты, видать, с зоной не понаслышке знакома.

— Хорошо, — сказала она, наконец. — Подходите к трем часам. К этому времени уже и прием закончится, и бабушку я обедом накормлю, да и подготовить ее к этому разговору надо. Я ей травку заварю, чтобы она не очень нервничала.

Она ушла, а я пошла пройтись по селу. Или оно было совершенно нетипичным, или разговоры о том, что деревня гибнет, сильно преувеличены. Здесь был очень даже приличный Дом приезжих, совершенно неуместная для села столовая, на клубе красовались афиши не совсем старых фильмов. Одним словом, здесь текла нормальная жизнь. Однако, приглядевшись внимательно к лицам сельчан, я поняла, что очень многие из них, кто больше, кто меньше, но лагерным воздухом подышали — он ведь на всю жизнь свой след оставляет, опытному взгляду заметный.

Чтобы хоть чем-нибудь себя занять, я зашла в библиотеку, где было пусто и прохладно, и разговорилась с симпатичной пожилой женщиной, которая там работала. Она прожила безвыездно в Слободке всю свою жизнь и могла рассказывать о ней бесконечно. Оказалось, что и Дом приезжих, и столовую выстроили для приезжающих к Евдокии Андреевне больных, чтобы им было где переночевать и поесть, рабочие Матвея, как я поняла, еще в те времена, когда он мотался по области со своей бригадой, и клуб с церковью и школой ремонтировали они же. Слово за слово, мы перешли к приведшей меня в село проблеме — Екатерине Петровне.

— Я прекрасно помню и ее, и всю ее семью, — сказала библиотекарша. — Это была такая трагедия.

— Это вы о Кате? — удивилась я.

— Да что вы, — она махнула рукой. — Я о единственной дочке бабы Дуси говорю, Любочке, которая замуж за Петьку Злобнова вышла. Она такая веселая была, хохотушка. Знаете, Леночка, никогда ни один мужик не сможет причинить женщине столько горя, сколько она сама себе своей глупой бабьей жалостью. Он же невидный был, бесцветный какой-то, ходил за ней все время, как тень, в глаза заглядывал. Вот и выходил. Уж как баба Дуся ее уговаривала, чтобы она за него не шла. А она на своем: его, говорит, никто не любит, мне его жалко. Зато он уж ее пожалел, как своего добился.

Женщина и сейчас не могла спокойно об этом говорить.

— Злобновы, вообще, очень странная семья были, каким-то одним им известным прошлым жили. Слышала я краем уха, что когда-то, очень давно, была у них возможность получить просто сумасшедшие деньги, но сорвалась. Так они никак успокоиться не могли, все что-то искали, вынюхивали. Деньги для них всегда на первом месте были. Петька-то и бабу Дусю, когда уже зятем стал, учить вздумал, что ей деньги за лечение брать надо. А не было такого никогда! У нее и бабка, и мать людей травками пользовали и всегда считали, что не по-божески это. Кто что принесет, то и ладно. Баба Дуся и Любочку пыталась учить, да не вышло ничего, для этого одного желания и знания мало, талант нужен. Ну, баба Дуся Петьку и шуганула, сам, мол, зарабатывай, как сможешь, а меня не учи.

— Так что же, не сложилась у них жизнь, как я поняла? — я взяла инициативу в свои руки, чтобы женщина на посторонние вещи не отвлекалась.

— Не сложилась — это мягко сказано. Ревновал он ее бешено, все боялся, что поймет она, какой он никчемный, и уйдет. Она уже и Катьку родила, а он все никак не угомонится. Дошло до того, что стал ее дома запирать, к матери родной ходить запретил, сначала выпивать начал, а потом и пить уже по-серьезному. Она все терпела и жалела его. Только от веселости ее и характера легкого и помину не осталось, тоскливо ей там жилось, безрадостно. Как-то быстро она увяла, сникла. Знаете, мне кажется, она и дочку-то не очень любила, потому что та во всем на отца похожа была. Может быть, она еще долго терпела бы, да только помню дня за два до смерти избил он ее, да так сильно, что пришлось бабу Дусю звать. Она Катьку-то и забрала к себе, хотела и Любашу тоже, да ее переносить нельзя было. В 76-м это было. Вскорости они и угорели.

— Ну, отравление угарным газом не такая уж и редкость, — заметила я.

— Да, — согласилась со мной женщина, — но не летом.

— Так вы думаете, что это…

— И не я одна, — энергично закивала библиотекарша. — Видно, решила Любаша разом покончить и с ним, и с собой. Он в тот вечер сильно пьяный пришел, люди видели, как он столбы по дороге пересчитывал. Так что не стал бы он печь топить, он и трезвый этого не делал. Но батюшка наш над бабой Дусей сжалился, похоронили Любочку в освященной земле, а не за оградой, как самоубийцу. Только баба Дуся не разрешила Любашу рядом с Петькой класть. Так и лежат поврозь, будто и не муж с женой.

— Да и то сказать, — сменила она тему, — приход-то богатый, все, кто к бабе Дусе лечиться приезжает, обязательно на церковь жертвуют. Батюшка-то наш всегда, когда баба Дуся и Ксаночка за травами собираются, сам их на машине возит, куда они говорят — Евдокии-то уже трудно самой далеко ходить. А случись что с ней, люди ездить и перестанут. Когда еще Ксаночка в силу войдет? Хотя баба Дуся уже сейчас говорит, что получится у той, есть у нее к этому способности. Ксаночку-то Павел Андреевич в ученицы к ней привез года три назад, не местная она.

— Знаете, мне показалось, что Евдокия Андреевна не то, чтобы совсем Катю не любит, но… недолюбливает, что ли, — подлила я масла в огонь, потому что время шло к трем, и я хотела перейти ближе к делу.

— А вы чего же хотели? — удивилась библиотекарша. — Баба Дуся ее воспитала, направление в институт выхлопотала, а та исчезла и на глаза столько лет не показывалась. Другие-то хоть на каникулы приезжали, а эта — как пропала. Приехала только один раз, да и то как-то крадучись, чтобы не видел никто, шмыгнула в дом, хорошо, что баба Дуся в тот момент как раз появилась. У Павла Андреевича в бригаде рабочий ногу сильно повредил, так он за ней рано утром на машине приехал, а тут обратно привез. Она в дом вошла, а там Катя. Ругались они сильно, Павел даже из машины вылез, чтобы пойти посмотреть, не обижает ли кто Евдокию Андреевну. На крыльцо поднялся, а Катя выскочила, чуть с ног его не сбила, и бегом, как будто гонится за ней кто-то. Я почему это все знаю? Мы же тогда в соседних домах жили. Это сейчас она в новом живет.

— Сколько же лет она не приезжала? Может быть, не так уж много времени прошло, как вам кажется? — спокойно, говорила я себе, спокойно. Главное — не насторожить ее. Общая картина была мне ясна, оставалось выяснить у бабы Дуси кое-какие подробности, и все встанет на свои места.

— Помню, что летом, в июле, потому что народу в библиотеке было много, те, кто поступать в институты собирались, к вступительным экзаменам готовились, в августе уже намного меньше стало. А вот год? Дайте подумать. А в 92-м это было, как раз между двумя путчами не путчами, революциями не революциями. Мы здесь так и не поняли, что там в столице происходило. Точно, в 92-м.

Только бы Евдокия Андреевна была со мной откровенна, захотела мне помочь, думала я, перегоняя машину к ее дому. Ну и положение! С одной стороны, и волновать ее нельзя, все-таки возраст более чем солидный, а с другой — если я начну пусть даже не врать, а недоговаривать что-то — она может это понять и не поможет. Я же не знаю точно, что тогда произошло, могу только догадываться с большей или меньшей долей уверенности в отдельных деталях. Ладно, сориентируюсь по обстановке.

Меня уже ждали. Евдокия Андреевна оказалась маленькой худенькой старушкой в аккуратно повязанном беленьком платочке и простом ситцевом платье.

— Садись, детонька, — сказала она. — И говори все, как есть. Нечего меня жалеть. Моя вина — мой и ответ будет, когда перед Господом предстану.

Она требовательно смотрела на меня выцветшими от старости голубыми глазами, и я, поняв, какую страшную боль могу причинить ей своим рассказом, постаралась смягчить его, как могла.

— Ох, детонька, — вздохнула баба Дуся. — Какую же тяжесть ты на себя взвалила! Я так понимаю, что ты остановить ее хочешь?

— Помогите мне, Евдокия Андреевна, — я взяла ее за руку, и эта высохшая, похожая на птичью лапку кисть с тонкой, сухой кожей и просвечивающими синими венками растрогала меня до слез — видимо, сказывалось глубоко загнанное внутрь накопившееся напряжение всех последних дней. — Я знаю, я уверена, что вы это можете, но не знаю, захотите ли.