Дороги, которые мы выбираем - Александр Чаковский

— Хочешь сказать, что раньше мы о деле не думали?

— Нет, не хочу. Тогда я, выходит, самому себе бы, своему отцу бы в лицо плюнул…

Кондаков не дал мне договорить. Видимо, он решил, что сам наговорил слишком много, и не хотел продолжать разговор на эту тему.

— Словом, так, — сказал он уже своим обычным, чуть раздраженным, чуть усталым тоном, — с Чури-ным ты это дело ликвидируй. И немедленно. Есть у тебя парторганизация, есть профсоюз, — действуй. Только учти: с умом действуй. У меня все.

— А у меня нет! — резко заявил я. — Павел Семенович, когда же мы поговорим о деле? Я почти весь свой отпуск убил, чтобы отстоять наше предложение; отстоял; привез решение, а тут до него никому интереса нет. Так вот: я настаиваю, чтобы завтра же в дирекции было созвано совещание, на котором я доложу обо всем. И кроме того, ставлю вас в известность, что не позже чем через несколько дней приступлю к установке первых штанг. Вот теперь у меня все.

Я было уже подошел к двери, но задержался. Мне очень захотелось сказать Кондакову еще кое-что.

— Вот что, Павел Семенович, вы старше меня и по возрасту и по всему остальному. Нотаций читать вам не могу. Но… но взгляните хоть в зеркало на себя! Что с вами? Посмотреть на вас, послушать ваши слова — конец мира наступает, светопреставление. Это даже смешно!.. Вам когда-нибудь в трамвай приходилось на ходу вскакивать? Бывает, догоняет человек трамвай, — догнал, вскочил на ходу: все люди сидят спокойные, а этот дышит, как рыба на льду, суетится, кругом озирается… Такой контраст… Я вот сейчас полстраны проехал. Все люди какие-то спокойные, уверенные, у всех съезд радость вызвал… А вы ничего вокруг себя не видите. Что с вами?

Я ушел, не дожидаясь ответа Кондакова. Да и что он мог мне ответить?..

Я торопился. Мне надо было немедленно встретиться с Орловым и Трифоновым. Как они допустили этот чуринский дебош?..

И, вернувшись в нашу контору, я немедленно пошел к Григорию.

— …Ты разговаривал с рабочими? — спросил я Григория.

— Нет, — не глядя на меня, ответил он. — О чем я буду с ними говорить? Что я им скажу? Буду агитировать, приказывать? Сейчас не то время…

Я взорвался, услышав эти последние слова.

— И ты туда же?! Какое «не то» время? Кондаков, что ли, тебя убедил? Или Полесский? Чем это время «не то»?

— Мне трудно ответить коротко, одной фразой, — тихо сказал Григорий, — я еще и сам не до конца отдаю себе отчет во всем… Но факт остается фактом… До сих пор мы жили как под стеклянным колпаком… мы были слишком доверчивы…

— Общие фразы!

— Да пойми же ты, Андрей, — с внезапной страстностью произнес Григорий, — ведь человек отличается от животного тем, что-он мыслит, понимаешь — мыслит! Не может мыслящий человек, читая сегодняшние газеты, не размышлять о том, что там написано, и спокойно, как ни в чем не бывало заниматься очередными делами. Не может!

— А что же он должен делать, этот твой «мыслящий человек»? Распустить нюни? Волосы на себе рвать? С Чуриным дискуссии разводить? Так?

— Что ж, и у него есть свой счет.

— Какой? — не веря своим ушам, воскликнул я. — Какой у этого сукина сына счет? К кому он в претензии? За что? Ведь его в лагерь посадили, потому что он продуктовыми карточками спекулировал!

— Ты забыл о невинных людях, также попавших в лагерь.

— Не забыл, нельзя про это забыть. Но Чурин-то здесь при чем?

Григорий ничего не ответил. Наступило молчание. Мне было обидно за Григория. Что-то сломалось в нем.

— Григорий, поверь! — снова обратился я к нему. — Ты думаешь, я не понимаю, как все это сложно? Как нелегко в каждом конкретном случае отделить правильное от неправильного?.. Но надо быть верным в главном. И поверь мне, не может быть всепрощения и поголовного отпущения, грехов! Чурин ведь шкурник и уголовник… Эх, ну как мне убедить тебя! Жалко, что нет Ирины, я уверен, что она была бы на моей стороне и сумела бы доказать тебе, что…

Увлекшись, я не сразу заметил, как при слове «Ирина» лицо Григория изменилось. Глаза его потемнели, и весь он стал каким-то сумрачным. Он прервал меня:

— Ирину ты оставь.

Я не понял истинного значения его слов.

— Конечно, сейчас Ирины здесь нет и она не может подтвердить, что я прав, но я уверен в ней…

— Да, ты, конечно, уверен в ней, — вторично прервал меня Григорий.

И только сейчас я понял его. Бог мой, неужели он что-нибудь знает?

— Ты ни в чем не убедишь меня! — неожиданно жестко сказал Григорий. — Я больше не верю тебе. Мне не хотелось говорить об этом, но если ты… ты, который… Если ты можешь походя, как ни в чем не бывало называть имя Ирины в разговоре со мной… со м-мной…

Он сжал кулаки и отвернулся. Я был в полном смущении и молчал. Разговор наш так неожиданно принял новый оборот…

— Как ты можешь требовать, чтобы я верил тебе?. — снова поворачиваясь ко мне, сказал Григорий; и я почувствовал всю душевную боль, которую он вложил в эти слова. — Ведь ты обманул меня в самом главном, в том, в чем нельзя обмануть товарища!

Если бы он меня сейчас ударил, плюнул бы мне в лицо, я, пожалуй, не пошевелился бы, хотя ни в чем не считал себя виноватым. Но откуда же он знает? Неужели Ирина?.. Нет, этого не может быть. Не могла же Ирина сама сказать Григорию о своих чувствах ко мне!

— Григорий, я не понимаю… — начал было я.

— Перестань! — крикнул он. — Ты все понимаешь! Ты знал, что она любит тебя, и в душе смеялся надо мной.

— Я? Смеялся?

— Да, да! — исступленно выкрикнул Григорий. — Все эти твои шуточки, остроты по поводу наших отношений, твоя показная, нарочитая грубость в разговорах с ней, твоя готовность выслушивать мои исповеди, твои советы, твои пожелания счастья… «Надо быть верным в главном!» — с иронией повторил он мои слова и отвернулся. — А дружба — это не главное? А товарищем быть не надо?!

Я подошел к Григорию, схватил его за руку и с силой, рывком повернул лицом к себе.

— Это ложь, — сказал я, глядя ему прямо в глаза, — все, что ты говоришь, — ложь. Я никогда и ни в чем не обманывал тебя. И Ирина тоже. Ты был прав: она лучшая из всех девушек. И напрасно она питает какие-то чувства ко мне, потому что мне нечем на них ответить. И она это знает. Ни в чем не обманывали тебя ни она, ни я. А теперь думай что хочешь.

Я отпустил его руку и отошел к окну.

Григорий молчал. Я не знал, верит ли он мне сейчас или в глубине души считает, что я его обманываю. Но как я могу разубедить его? Сказать еще раз, что Ирина любит меня, а я ее нет? Нет, я не мог повторить эти слова. В них было что-то унижающее Ирину, какое-то глупое любование собой. Я заставил себя произнести их только ради Григория. Но повторить уже не мог.

Наконец Григорий заговорил.

— Я, не знаю, врешь ты или говоришь правду, — мрачно начал он. — Я не хочу ничего выяснять. Мы вместе работаем. Мы считались друзьями. Когда Ирина сказала, что я ей безразличен и что она любит тебя, я решил никогда не говорить с тобой об этом. Но вот… ты назвал ее имя, и я не выдержал. Я не знаю, кто здесь прав или виноват. Чувствую только, что жизнь моя сломана, и в этом виноват ты. И больше говорить нам не о чем.

Он резко повернулся и вышел из комнаты.

Я остался один.

Значит, она все рассказала Григорию. Зачем? Может быть, для того, чтобы он не питал никаких иллюзий? Не хотела обманывать его. Даже невольно. И потому Григорий стал относиться ко мне с такой неприязнью? Но в чем тут моя вина? Я чист перед ним. Во всем. Что-то случилось с Григорием. И тут не только в Ирине дело. Были какие-то более глубокие причины его неприязни ко мне. Но какие? Неужели это влияние Полесского?..

Я пришел к Григорию как к другу и единомышленнику. И я говорил с ним как с другом. Я снес бы любые оскорбления, какие угодно, пусть самые несправедливые, упреки. Я знал, что значит любить и терять человека.

Можно разочароваться в человеке. Можно полюбить другого. Можно обмануть себя, вольно или невольно. Это иногда называют изменой. Но я имею в виду другое. Гораздо большее. То, что трудно выразить словами. Отношение к жизни. К тому, ради чего ты живешь.

Если Григорий возненавидел меня из-за Ирины, я сделаю все, все, что только смогу, чтобы вернуть его дружбу. Но если то, что я почувствовал в разговоре с ним, правда, тогда мы будем бороться. Тогда дружбе конец.

«…Трифонов сидел в комнате партбюро один и что-то писал.

— Можно? — спросил я, входя.

— А-а, сам начальник явился! — с широкой улыбкой сказал Трифонов, протягивая мне руку. — Говорят, с победой? Привез разрешение на штанги?

— Я-то с победой, — ответил я, — и разрешение привез. А вот вы здесь чем похвастаетесь? Рвачей перепугались? Сдрейфили?

Трифонов опять стал писать, не поднимая головы. Это распалило меня еще больше.

— Что же, товарищ секретарь, — снова заговорил я, — вижу, бурно живете!