Семь грехов радуги - Олег Овчинников

И девочка, изобразив всем своим видом покорность несправедливой судьбе, похоронным шагом протопала в свою комнату и спустилась оттуда, с отвращением сминая в руке лилово-алое нечто.

— Да, и еще… — окликнула мама девочку в момент, когда та уже собиралась ступить за порог отчего дома. — Прошу тебя, будь осторожна!

— Не волнуйся, мама! — С этими словами девочка обернулась к матери и, нахлобучив на голову алеутурук, оказавшийся при ближайшем рассмотрении простой шапочкой, правда, довольно нелепого покроя, произнесла: — Думаю, в этой штуке на меня никто не покусится!

И, двумя руками прижимая к себе тяжело нагруженную корзину, шагнула на тропинку, ведущую в лес…»

— Что за галиматья? — морщится Пашка. — Сделай потише!

Я выполняю его просьбу и ненадолго замираю пораженный, представив вдруг, какую нетривиальную цепочку действий вызвал к жизни легким движением пальца. Подумать только: от почти неощутимого прикосновения к стрелочке на пульте ДУ ручка громкости магнитолы в соседней комнате совершает пол-оборота против часовой стрелки, и сигнал об этом через сложную систему ретрансляторов достигает радиостанции, вынуждая неизвестного диктора говорить тише. Ужас!

— Я тоже не улавливаю особого смысла, — признаюсь. — Кажется, что-то по мотивам русских народных сказок.

— С каких это пор Шарль Перро стал выходцем из русского народа? — ехидничает Пашка.

— Ну, французского.

— Не в том суть, русского или французского. Скажи лучше, куда подевалась твоя бдительная княжна?

— Понятия не имею.

Удивительный напиток пиво при употреблении вовнутрь имеет свойство влиять на субъективное восприятие течения времени, то растягивая секунды до такого состояния, что их хочется подтолкнуть пальцем, то, наоборот, прессуя события нескольких часов до размера мгновенной вспышки памяти. В свете вышесказанного неудивительно, что радио я сообразил включить только в две минуты первого, и то лишь после наводящего вопроса: «А как там дела у княжны?» Так что вступительную заставку мы прослушали и теперь терялись в догадках, суть которых Пашка выразил поразительно верно. Что за галиматья?

Сейчас часы показывают ноль ноль один ноль — то есть, автоматически отмечаю, нет-нет-да-нет в двоичной системе, — однако никаких признаков «Ночных бдений» с ведущей Мариной Циничной в эфире не наблюдается.

— Может, частота не та? — предполагает Пашка.

— Шутишь? Я скорее свой адрес забуду. Или телефон.

— Случается и такое…

Мы еще некоторое время прислушиваемся к тому, как какой-то странный тип — судя по тембру голоса, ему хорошо за тридцать, по интонациям же это вечный щенок, застрявший в пубертатном периоде, — повествует о похождениях «Красной Алеутуручки», а потом Пашка просит:

— Выруби, пожалуйста.

И я целиком соглашаюсь с ним и щелкаю пультом в сторону прихожей, где его сигнал отражается от висящего на степе зеркала и через раскрытую дверь устремляется в зал, прямиком к магнитоле. Так знание элементарной физики помогает нам порой экономить собственную кинетическую энергию.

По неписаному закону подлости звонок телефона застает меня в ванной. Однако на этот раз закон срабатывает только вполсилы, и я не спеша домываю руки и даже вытираю их насухо полотенцем, слыша сквозь шум воды, как Пашка, не дожидаясь второго звонка, снимает трубку и говорит:

— Шурик сейчас подойдет. Как вас представить?

«Чего только не нахватаешься, общаясь с секретаршами!» — хмыкаю про себя и спешу к телефону, на ходу заправляя майку.

— Это княжна, — шепчет цветущий Пашка, по конспиративной привычке прикрывая клешней микрофон трубки. — Предложила представить ее в разгаре лета на нудистском пляже. Вас соединить? Вообще-то она, по-моему, немного в растрепанных…

— Дай сюда! — Бесцеремонно отбираю трубку. — Але?

— Секретничаете? — любопытствует Маришка так спокойно и приветливо, что я в первый момент не замечаю в ее настроении никакой растрепанности.

— Ага, — признаюсь. — Минувшие дни вспоминаем. Копирайт… — И понимаю, что не могу вспомнить автора.

— Вспоминайте, вспоминайте. Воспоминания склеротиков порождают легенды, — изрекает она. — Пиво, небось, пьете?

— Уже нет. Или еще нет. Это как посмотреть.

— Хотела бы я жить в мире победившего феминизма, — вздыхает Маришка. — Сидеть с подругой в баре за кружкой пива и обсуждать мужские достоинства. Я имею в виду — в широком смысле этого слова.

Но шутка выходит натянутой, а голос у Маришки неестественно ровный, и до меня с опозданием доходит, что она чем-то крайне взволнована и только усилием воли сохраняет видимость спокойствия.

— Что-то случилось? — спрашиваю.

— Как сказать… У меня две новости, и обе плохие. С какой начинать?

Осуществляю нелегкий выбор.

— С той, которая получше, — говорю.

— У нас изменения в эфирной сетке. Я теперь выхожу на полтора часа позже.

— А почему?

— Падение рейтинга, — флегматично заявляет Маришка. — Ты слышал, что пустили в эфир вместо «бдений»?

— Слышал, но не въехал. Кто это?

— Некто Максим Фрайденталь. Он только на этой неделе переметнулся к нам из команды «Ехо Москвы».

— А что за программа у этого… переметного? Я не с начала включил.

— Я сама не очень в курсе. То ли «Сказка на ночь», то ли «Лабиринты музыки». Только до музыки сегодня вряд ли дойдет. Он так разошелся, что занял весь пульт и бьет ассистентов по рукам, не дает даже рекламу втиснуть. Вдохновение, говорит.

— Значит, тебя сегодня раньше девяти не ждать?

— Не жди.

— Ладно, — говорю. — Давай свою самую плохую новость.

— А ты сидишь?

— Нет, и лучше, наверное, не пытаться. Сидя я засыпаю… Ты говори, обещаю в обморок не падать. — И делаю осторожный шаг навстречу: — У тебя опять рецидив?

— Хуже… Но суть ты ухватил верно.

— Не понял!

— Не у меня, — сообщает Маришка. — Это передается. И я мгновенно постигаю смысл Маришкиных слов и безоговорочно верю ей. И даже не особенно удивляюсь — не знаю, алкоголь ли притупил во мне эту способность, или же я подсознательно готов был к чему-то подобному. Только спрашиваю:

— Каким путем?

— Не волнуйся, — успокаивает Маришка, — никакого криминала. Я, честно сказать, сама не поняла. Мы просто сидели в курилке…

— С кем?

— С Антошкой. Сидели, последнюю десятку обсуждали, вдруг смотрю, а у него лицо в фиолетовую часть спектра смещается. Медленно так, от подбородка к темечку и неравномерно: щеки быстрее, а нос — еле-еле.

— Это-то понятно, — говорю.

Хотя на самом деле понятного мало. Единственный раз, когда мне удалось наблюдать сцену окрашивания человека в подробностях, бедная уборщица синела всем лицом сразу. Всей кожей, равномерно и непрерывно. Остается предположить, что этот таинственный процесс у каждого грешника протекает индивидуально.