Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

губы, ответят: чужие лучше родственников! Это произносится как простая констатация факта, без малейшей горечи и без повода делать из этого поспешные выводы. Мы охотнее держимся за старый счастливый опыт, и с его исчезновением возникшую брешь добровольно заполнили шапочные знакомые или те, с кем мы имели дело только по работе, причем произошло это как нечто само собой разумеющееся, произошло с такой нежной теплотой, что стоило бы, устыдившись, спросить себя: не обошлись бы и с тобой так же, окажись в этом положении ты сам?

Но и самая щедрая рука может устать давать, и еще тяжелее научиться позволять другим давать и брать даяние, все время брать, не становясь при этом невольником дающего. Но достаточно ли этого, чтобы объяснить, почему так скоро разлад стал явным? Нет. Я скорее склонен думать, что люди ожидали друг от друга чего-то совершенно другого, а не того, что они были в состоянии дать. Кто посмеет осудить разочарование помогающих, которым пришлось понять, что ни предоставленный ими кров, ни еда и одежда, которыми они делились, по сути, не могли ничего изменить. Да, по лицам одариваемых, возможно, и проскальзывало что-то похожее на радость, но надолго это выражение не задерживалось. Беженцы ходили по чужим комнатам, трогали вещи, брали их в руки и окидывали отсутствующим взглядом. Хозяин провожал их взглядом, надеясь, что это выразится в словах: что, мол, когда-то это было и у нас, и, возможно, тогда этот предмет был бы от души подарен. Но вместо этого гость равнодушно ставил вещь на место, словно задав невысказанный вслух вопрос: и зачем людям вообще нужны такие вещи? Было бы намного легче утишить громкую жалобу. Вполне вероятно, что люди ожидали именно таких жалоб или, по крайней мере, вынужденного самообладания, позволяющего удерживать обжигающие глаза слезы. Те, о ком было доподлинно известно, что они пережили часы не поддающегося описанию ужаса, что им пришлось бежать по горящим улицам, спотыкаясь об обгорелые трупы, что на их глазах, на их руках от удушья умирали дети, что они видели, как рушился дом, в который только что вошел отец или муж, чтобы хоть что-то спасти; все те, кто в течение нескольких месяцев надеялся получить весточку от пропавших без вести, кто, в самом лучшем случае, в течение считаных минут потерял все, что имел, — вот они, почему они не жаловались и не плакали? И почему в тональности их голосов сквозило это невыносимое равнодушие, когда они говорили о том, что осталось лежать у них за спиной, откуда эта бесстрастность речи, будто они сообщали о жутких событиях доисторического прошлого, о том, что сегодня просто немыслимо и невозможно, и о былом потрясении напоминают только его отзвуки в сновидениях? И потом, к чему этот сдавленный голос, мрачный настолько, что сквозь него не пробивается даже яркий свет дня, тихий, словно человек говорит ночью на улице, не зная, где могут прятаться чужие уши.

И чего ожидали пострадавшие, если они все, что делали им доброго, принимали почти из одного только желания понравиться дающим? Инстинкт дающих сопротивлялся; не только потому, что таким образом обесценивались их дары, но такое отношение лишало их безопасности и пробуждало сомнения в праве владеть собственным имуществом.

Сегодня я осмелюсь дать ответ на этот вопрос. Мы ожидали, что кто-нибудь позовет нас: проснитесь же! Это всего лишь дурной сон! Но мы не могли попросить об этом, ибо злые духи удушающей хваткой запечатали наши уста. И как мог кто-то разбудить нас?

Так и случилось, что люди, проживавшие в одном доме, сидевшие рядом за одним столом, вдыхали воздух абсолютно разных миров. Они пытались, искренне пытались протянуть друг другу руки, ощупать их. Кто из них был слеп? Они говорили на одном языке, но слова их отражали разные реальности. Кто из них был нем? И сегодня нет никакой возможности перевести их язык на речь, понятную обеим сторонам. Одни говорили своим поведением: смотрите, жизнь продолжается, несмотря ни на что! Мы слышим это и согласно киваем головами: да, это так, мы и раньше это знали. И тогда, может быть, один из нас попытается, со своей стороны, объяснить это так: вообразите себе, что вы закрываете глаза всего на одну-единственную секунду, а когда вы их снова открываете, то видите, что вокруг нет ничего, что было перед вашими глазами до этого. Слушателя тотчас коробит эта фальшь, и он возражает: мы скорбим по погибшим людям и вещам, или мы говорим о деньгах и мелкобуржуазном комфорте. И на этом основании он пытается утешить нас, говорит, что все это можно воссоздать и восстановить. Но ведь дело-то совсем не в этом. Мы, скорее всего, попытаемся что-то сказать об утраченной атмосфере, но и здесь нас поймут неправильно. Мы, наконец, теряем терпение и несправедливо обвиняем слушателя. Ну, или нам становится стыдно слишком много об этом говорить, и мы умолкаем. Или станет понятнее, если рассказывать это в сумерках, как страшную сказку? Однажды жил-был человек, который не был рожден матерью. Ударом кулака некто голым выставил его в мир, и чей-то голос прогремел: смотри, как ты пойдешь дальше. Несчастный открыл глаза, но не знал, что ему делать с окружавшим его миром. Но он и не осмелился оглянуться, потому что позади него не было ничего, кроме огня.

У нас больше не было прошлого. Возможно, нам не стоило воспринимать это столь болезненно, ибо пока не существует людей, у которых не было бы прошлого, в сравнении с которым выбирают меру для суждений о дне грядущем. Казалось, они были сильнее нас и должны были служить нам вдохновляющим примером. Ах, напрасны усилия сделать их цели нашими! Итак, мир раскололся на две части, между которыми пролегла невидимая пропасть, и обе стороны прекрасно знали о ее существовании. Люди, находившиеся по разные стороны бездны, начали ненавидеть друг друга, сами того не желая и безо всякой вины, хотя и были не прочь приписать противоположной стороне такую вину. Как часто, когда я спрашивал пострадавшего о человеке, который, как я знал, был его другом, я слышал в ответ: он для меня умер.

Мы не один раз на собственном опыте убеждались, в какой ужасающей мере мы оказались отчужденными от вещей, бывших раньше само собой разумеющимися. Когда мы с Мизи, идя по разрушенному кварталу в поисках нашей улицы, увидели, как в одиноко стоявшем, уцелевшем среди дымящихся развалин доме какая-то женщина мыла окна,