Хроники разрушенного берега - Михаил Кречмар

Но день идёт за днём, я живу там под небесами, как буддийский отшельник. И чувствую я, что здесь надолго.

Нет, я не скажу, что мне там было плохо. Даже наоборот скажу. Палатка, печка, свечи стеариновые, жратвы на восемь человек, патронов к карабину триста штук, дров вокруг сколько хочешь, рации нет – совершеннейшая нирвана. Я по окрестностям гуляю, по гребням хребтов. Осень – самое красивое время в наших краях. У меня над головой то небо блёклое, то облака высокие, то туман накрывает дня на три-четыре. Зверьё кругом шастает самое разнообразное. Лисы, мыши, куропатки. Пролёт идёт – гуси звенят в вышине – красота! Медведь как-то в лагерь попытался залезть – так я его еле прогнал. Он всё не понимал, что это за напасть у него посреди кедрача случилась. Не было человека – и вот он вдруг с неба взялся! Бараны эти проклятые ко мне привыкли, бродят по тропам в семидесяти метрах. Первый раз в жизни пожалел, что не фотограф. Но погляжу я вниз, на берег моря, – а там штормяга в стиле «Песни варяжского гостя». И чую я – катера с остальной командой не было и не будет…

– Ну вот, – облегчённо вздохнул Василич, – а ты говоришь про палтуса. Не палтус, а волна нам пройти не давала…

– Да кто вас поймёт, морских людей, палтус у вас или шторма пройти не дают? Врёте вы всё и даже не сознаёте, когда врёте, а когда правду случайно приходится говорить, – вздохнул Соловей. – Но я не об этом. Я о том, что через две недели я уже был абсолютно уверен, что отсюда надо своим ходом выбираться. Одно мешает: у меня там шмоток на много тысяч рублей, и я их просто так бросить не могу. Потому что медведей по тому гребню бродит, как народу по Невскому. До Сиглана мне идти не очень далеко – километров сорок. А на Сиглане как минимум два трактора и ЗИЛ-157. ЗИЛ – не ЗИЛ, а трактор куда хочешь залезет. Думал я, думал, что делать. Тут, на беду или счастье, два молодых медведя опять к лагерю подошли. Я их обоих положил из винта – на острастку другим – и тем же утром пустился в путь.

– Видишь ли, – обратился Соловей к Вадиму, – если по осени медведя убиваешь, то это на других сильно действует. Они сразу это место обходить начинают.

Не так по весне. Весной они жрут друг друга – только хруст стоит. Почему так – не знаю. Но знаю, что так. Но в любом случае я сильно рисковать не стал и пошёл. За сутки добежал. На Сиглане Петька Косов, я уже про него рассказывал. Золотой человек. Говорит мне: есть у меня два трактора – «Беларусь» и ДТ-75, оба на ходу. На обоих и пойдём. Я ему деликатненько так замечаю, что его план, конечно же, хорош, но я вот лично на тракторе никогда не ездил. Ерунда, говорит Петька, ничего хитрого, я тебя часа два поучу, и вперёд!

Ну что делать, нельзя давать человеку разочаровываться в своей личности. Действительно, помудохался я часа три-четыре с рычагами и передачами и сообщил, что в состоянии двигаться. Хорошо, осень стояла сухая, вода из тундры ушла, меня уже на моей верхотурине снежком раза три посыпало. Один трактор мы оставили внизу, а на втором поднялись к лагерю. Лагерь не тронут, медведей никто даже не перевернул. Мы вещи в бочку погрузили…

– Как в бочку? – удивился Перец.

– Видишь ли, был у Петьки целый автопарк. А вот никакого приложения к автопарку у Петьки не было. Ни саней, ни телег, никакой другой транспортёжки. Была молочная бочка, он воду в ней возил в баню с реки. Вот мы воду из бочки вылили и привязали за трактором. Весь мой лагерь как раз в эту бочку влез.

Соловей ещё раз взглянул наверх, на хребет, возвышавшийся над морем до небес.

– Кстати, если кого интересует, мы на «Беларуси» туда залезли. Опять я пожалел, что фотоаппарата у меня нет. Никогда б не подумал – горы такие, крутизна, камни – и стоит посреди этого трактор «Беларусь», приехавший туда своим ходом.

– Ну и что, поймали вы баранов в конце концов? – поинтересовался для проформы Вадим. Хотя ответ был и так более чем очевиден.

– Да ничем хорошим это не кончилось. Всё так и продолжалось, в феерическом бардаке. Ещё два раза ездили. Один раз Татарчук с обрыва сверзился. Вот где-то здесь, с этих обрывов.

Все с недоумением оглядели вздымавшиеся вокруг каменные стены.

– Да он вроде жив, Татарчук-то, – осторожно сказал Василич.

– Конечно, жив, – раздражённо махнул головой Соловей, словно бы недовольный таким поворотом дела. – Что ему станется. Дерево он и есть дерево. Идиот конченый. Пролетел метров пятнадцать, приклад у карабина сломал, а самому хоть бы хны. Полдня внизу побродил, потом нашёл подъём наверх, выбрался. Говорит: «Голова трохи болит». Ну я решил, что приключений на тот заезд достаточно, и свернул работу.

Другой же раз забросились весной. Стали устанавливать сетяное ограждение – а в него медведи лезут. Штуки четыре поймали. И ведь выпутать их просто так невозможно. Пристрелишь, а потом ножами режешь и по кускам из сети извлекаешь. В этом месте мы точку и поставили.

Все выпили ещё по одной.

– И на хрена мы всем этим делом занимаемся? – философски закончил эту историю Соловей. – Нет, Василич, я знаю, что ты сейчас скажешь – из-за денег. Думаю я, что те же деньги, что на этом берегу мы зарабатываем, каждый из нас мог бы на материке поднимать. Воровали бы что-нибудь, строительством занимались или законы бы изучили, а потом жуликов отмазывали. Не знаю я, но вот как снег сходить начинает, свербит что-то – хочу в море выйти и двигать к каким-нибудь дальним горам по морю. Лучше всего – к таким горам, которые ещё никто никогда не видел. Думаю, что каждый пацан должен был мечтать стать моряком или охотником. Другое дело – стал ли. Ну а если не стал – повезло ему, значит…

Медведи

Шаркет продолжал тарахтеть вдоль скалистой стены Охотского берега. Завеса тумана поднялась и растаяла на солнце. Стоял почти полный штиль. «Вот и обещанные семь-двенадцать метров в секунду, – думал Вадим. – Правда, Город уже в сотне километров от нас и отгорожен каменным волноломом полуострова. Может, там и дует, как обещали. А может – нет…» Серые руины скал то отступали, открывая потаённые бухточки и заливы, то снова выдвигались вперёд, становясь бастионами и башнями суши в солёной жидкой оболочке планеты.

Далеко за этими скалами ослепительно белым миром сияла снежная страна приморских хребтов.

– Только к августу снег стает, – сказал Василич, поймав взгляд Вадима.

– А повыше, скажем на горе Эгуйя, и до следующего снега долежит, – заметил Соловей.

– Я таких мест и не знаю, – хмыкнул Василич. – Это вы, охотники, шлёндраете где попало, мы же, моряки, не уходим никуда дальше места, где в тапочках ходить можно.

– Потому там, где в тапочках ходить можно, у нас на побережье и украдено всё до последнего гвоздя, – парировал Соловей.

– Гляди, медведь, – ткнул пальцем в скалу матрос Степан. – И как это он туда забрался?

Действительно, на узенькой полочке, словно врезанной долотом в сплошную каменную стену, лежал сгусток чёрно-бурого цвета. Неожиданно сгусток шевельнулся, и из его середины показалась широкая голова с двумя ушами-варежками.

– Будто положил его кто туда, – словно поймав мысль Вадима, сказал Василич. – Вот так иногда идёшь вдоль стенки, видишь медведя в каком-нибудь таком месте, куда, кажется, только на крыльях можно добраться, и думаешь: и как ты туда попал, гнида?

Вадим уже понял, что слово «гнида», так же как «педераст» и простонародный термин для определения гулящей женщины, не имело в устах морских людей какого-либо эмоционального оттенка, а употреблялось просто как смысловая связка в предложениях.

– На охоте занятно, – хмыкнул Соловей. – Иногда найдёшь в таком месте зверя – понимаешь: стрельнуть ты его там стрельнешь, а вот достать – точно не достанешь. Прикидываешь, где он наверх пойти может, там приезжего охотника оставляешь, а сам потихоньку начинаешь камешки спускать по щели. Медведь смешной, он голову подымет раз, потом два, а потом решает: а ну его на фиг здесь лежать, где камни со склона сыплются! И потихоньку так начинает уходить по щели. Тут главное – его обратно пулей не сбить.

– Можно подумать, вы их без клиентов не стреляете, – ворчливо заметил матрос Степан.

– А зачем они нам нужны – без клиентов-то? – удивился Соловей. – Приезжает американец, или немец, или там болгарин какой – за охоту деньги платит. А сам его убьёшь, скотину безрогую, и дальше что? Мясо есть нельзя: вонючее и заразное, шкура никому не нужна, желчь ещё надо ухитриться продать, череп… Ну большой череп всегда в цене. И то только потому, что его клиентам загнать можно. Они, видишь ли, в своём мире, мире великих охотников, привыкли черепами меряться. Вот убьёт клиент медведя – всё вроде хорошо, а череп не того… Мелкий, в общем. Тут отводишь его в сторону и говоришь: у меня в сарае ещё один лежит, не совсем, стало быть, нужный. При удачном раскладе до штуки баксов можно получить.