Камбрийская сноровка - Владимир Коваленко

   Когда он появился?

   До дневного сна — точно не было. Потом был парк, саженцы. Люди работали… странно. Ни радости, когда получается праздник. Ни безразличия, свойственного официально–подпалочному мероприятию: память услужливо подсказала, как это бывает в исполнении студентов двадцать первого века. Горожане трудились буднично, как очередной дом ставят. Торопливо, как вал укрепляют ввиду вражеской армии. Лица серьезные… даже слишком. Одно мгновение это казалось лишь подготовкой к доброй шутке: хранительнице вместо саженца притащили взрослое дерево. Мол, пусть в роще, как в стране, будет голова!

   Тогда она не удержалась — засмеялась в голос. Поняла, что ей это напоминает. Субботник! Для чужой памяти это была история… Может, поэтому и аналогия пришла: враг у порога, в Кремле молчат простреленные куранты, а вождь сотоварищи тащит на плечах бревнышко. Не для того, кстати, чтобы показать близость народу. Просто — если у человека нашлось время прибрать у себя перед кабинетом, он, может быть, и в разорванной гражданскими неурядицами стране сумеет навести порядок.

   Смешно Немайн стало, когда она представила, как бы Владимир Ильич отреагировал на предложение поднести бревнышко с корнями. Никуда бы не делся, потащил, и под камеру улыбнуться бы не забыл.

   Тогда же стало и страшно. Чужая память, что недавно казалась лишь складом полезных сведений, сумела заставить сиду хохотать — когда ей, скорее, плакать хотелось. Не значит ли это, что в ней сидит кусочек чужого я? Заболей, ударься головой, попади в обновления — и вот ты снова не ты, а тот, кто был до тебя! Страшно…

   А голос несется вперед, заливается, словно шапка оземь брошена, и терять уж нечего:

   «Уж ты плачь ли, не плачь - Слез никто не видит.

   Оробей, загорюй - Курица обидит!»

   Уши старательно ловят каждую каплю звука. Здесь, не во снах, Немайн — наставница и ученица разом… Только мягкие, неслышные человеческому уху шаги отвлекают. Кто?

   Анастасия. Поверх аварского наряда плечи обнимает плед. Покровительственно так… Мол, раз добралась до наших мест, здесь и пригодится.

   — Часовой сказал, иначе не пустит…

   Прав. Непременно похвалить.

   — Верно. Зачем тебе простужаться?

   Римская сестра оглядывается. Щупает стену.

   — Холодная… Нам надо поговорить.

   Немайн думала: ждет до утра. Ошибалась, выходит?

   — Хорошо. Ты нашла хорошее место. Здесь никто не подслушает… Если попробует приблизиться — я замечу раньше, чем обычный человек разберет слова.

   Кивок. Тонкие кисти прячутся под плед. Ей все–таки холодно! Значит, разговор должен быть короток.

   — Агусто, что с тобой сделали? Мне ты рассказать можешь. Умру, не выдам. Даже, если ты продала душу в обмен на свободу и месть…

   Если это говорит восточная римлянка, ревностная христианка по определению… Не выдаст. Было бы что!

   — Я не знаю, как меня сделали такой, какая я есть. Я несколько месяцев назад очнулась здесь, в Британии — такой, как ты меня теперь видишь. Ровно первого ноября, в день всех святых! В голове — память другого человека. Вот я и знаю все, что знал он, а он знал много… Только я не он, а я… Он выбрал мне имя: Немайн. Лицо и перстень сказали: Августина. А я…

   Сида осеклась. Анастасия смотрит спокойно и серьезно, словно ей ничего нового не рассказали.

   — Значит, ты обмирала. Бедная моя… Вот почему ты меня не успела вытащить! Знаешь, это тоже хорошо. Ты башню не помнишь! И как во дворец заговорщики врывались… Стой! Ты, наверное, не знаешь: после обмирания нужно заново креститься. У тебя теперь новая судьба!

   Обмирать. Греческий Немайн знает хорошо, вспоминать значение слова не приходится. Но одно дело понять смысл — другое дело догадаться, что за ним стоит. Анастасия, хоть и росла во дворце почти безвыходно, понимает слово куда лучше! Теперь объясняет сестре, забывшей много обыденного в обмен на необычные знания грядущего. Немайн слушает, сама диву дается: с чего разоткровенничалась с девочкой, которую и видит в третий раз в жизни? Может, оттого, что в Камбрии она — сида Немайн, и сколько ни говори: «не та», все, от Эйры и Луковки до свинопаса в дубраве слышат: «самая та!» Оттого, что греки, от епископа Дионисия и патриарха Пирра до последнего каторжного гребца, видят лишь сияние императорской короны. Они сами находят объяснения. Не спрашивают. А которая спросила, той и отвечено!

   Анастасия рассказывает — то, что знает понаслышке, да понаглядке — в окно дворца, сквозь щелку занавешенного окна возка… В миллионном Константинополе людям слишком тесно! Громоздятся к небесам девятиэтажные дома — старый римский запрет, не строить выше семи этажей, благополучно забыт. На верхние, самые дешевые, этажи, не доходит вода из городских цистерн, сердитый ветер норовит поднять легкие — чтобы доходный дом не завалился! — крыши. Там не топят зимой, там невыносимо душно летом…

   За нынешний, седьмой, век, по городу несколькими цунами прокатились голод, безработица, чума, и лишь волны варварских нашествий пали, подсеченные твердынями стен и мужеством защитников Города. Обезлюдел бы Константинополь, но одно падение Африки выбросило на улицы десятки тысяч беженцев, а ведь арабы и Сирию заняли. На Балканах, от Дуная до греческих островов хозяйничают славяне, в Италии — лангобарды. Так что пока, год от года, людей в граде Константина становится не меньше, а больше!

   Людей, недавно имевших многое, теперь же проживающих последнее, что удалось унести с собой — и деньги, и надежду. Их валят с ног зараза, холод, простая житейская неустроенность. Иные впадают в летаргию — оттого появилось правило покойника не хоронить, пока разлагаться не начнет. Иные просто уходят на грань смерти, но возвращаются. Таких принято крестить вторично. Мол, отныне ты новый человек, и на Землю послан заново.

   Второе крещение дает человеку силы смириться с новой судьбой. Забыть былое благополучие, чтобы постараться создать новое. Но раз так… Анастасия недоуменно смотрит на сестру, которая аж пищит от восторга.

   — Что с тобой?

   Та лезет обниматься.

   — Значит, я могу назваться Немайн и забыть про базилиссу Августину? И про древнюю богиню тоже?! Ах, как хорошо!