Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях - Василий Потто

И в доказательство последнего Паскевич наивно приводит то, что «персияне сие утверждают». «Аббас-Мирза, – говорит он, – к коему я посылал предложение о размене пленных, тоже сие утверждает… Здесь вообще согласны в том, что генерал Ермолов – причина войны разными ухищрениями. Угурлу-хан Елизаветпольский мне также это сказал и, обнадеженный в секрете, диктовал сие показание…»

Таким образом, свидетельства врагов России, ненавидевших в лице Ермолова силу и твердость русской политики, являются единственными, авторитетными доказательствами его виновности. И Паскевич вместе с Амбургером, секретарем посольства, думает, что если бы предложены были с нашей стороны какие-либо уступки (чего, конечно, не допускал и в мыслях Ермолов), то и война не возгорелась бы.

Наконец, последние обвинения сосредоточены на личных отношениях Ермолова к Паскевичу. «С приезда моего в Тифлис, – пишет последний, – я заметил, что генерал Ермолов не будет ко мне расположен». И после разъяснения мелочных фактов несвоевременного отправления к нему адъютантов и тому подобное он говорит: «К стыду русских я узнал от грузина, армянина-переводчика Корганова, который со страхом объявил мне, что я окружен шпионами и интриганами, что князь Мадатов, в то же самое время как делает мне уверение в дружбе, бранит меня, окруженный всеми старшими чиновниками в лагере». Паскевич не мог не знать, что Корганов ненавидел Ермолова и Мадатова по личным причинам (Ермолов всегда называл его Ванькой Каином), и тем не менее считает нужным доверять его словам безусловно.

Раздражительный характер Паскевича заставлял его всюду видеть себе недоброжелателей, и он писал Дибичу, что ему нельзя оставаться с Ермоловым, «с самым злым и хитрым человеком, желающим даже в реляциях затмить его имя…». «Государь Император, – писал он, – найдет другого, который угодит Ермолову, а я не могу, он будет мешать всем моим операциям, отчего все военные действия могут остановиться…» И Паскевич просил доложить государю о своем желании быть вызванным в Петербург. Он предлагал, другими словами, выбирать между ним, победителем под Елизаветполем, и Ермоловым, которого он так чернил.

Но Паскевич и сам чувствовал полную возможность и естественность заподозрить в его действиях и донесениях желание занять место Ермолова, и спешит заранее возразить на это. «Не думайте, – пишет он, – чтобы я играл комедию: кто здесь останется, будет в весьма трудных обстоятельствах…»

Доносы Паскевича не ограничились одним Ермоловым, а захватили и его ближайших помощников. Удары их прежде всего обрушились на Мадатова и Вельяминова, на тех самых лиц, которым Паскевич был обязан и самой победой под Елизаветполем. «Более всех лживее, – писал он Дибичу своим неправильным языком, – и обманчивее его (Ермолова) генерал-лейтенант князь Мадатов… Генерал-майор Вельяминов его поддерживает: они все друг друга поддерживают, и ничего нет труднее, как узнать истину». Брошено было сомнение в самых способностях Мадатова. «В распоряжениях своих он способностей не имеет, а только храбрый гусар», – писал о нем Паскевич. Наконец, он прямо обвинял его в незаконном захвате имения в ханствах, при содействии Ермолова, несмотря на то, что имение это досталось тому с высочайшего соизволения императора Александра, засвидетельствованного особым рескриптом. На Вельяминова возведено было обвинение в смерти казачьего офицера. Эти тайные доносы стояли в прямом противоречии с его же открытым поведением, и он опять спешит оговорить и это обстоятельство. «Прошу ваше высокопревосходительство, – пишет он Дибичу, – не взять в другое, что есть некоторые противоречия между моим поведением с некоторыми людьми и что после я про них говорю, но это оттого, что я о них не знал и после уже получил о них сведения…»

В письме от 9 февраля Паскевич доносит Дибичу, будто бы Ермолов домогался «иметь от всего грузинского дворянства прошение к императору, дабы его здесь, как хорошего начальника, оставить; они в собрании отказали, но он, не удовольствовавшись сим отказом, велел своим приближенным носить по домам подписку, надеясь, что обществом хотя вместе и отказали, но поодиночно сего не осмелятся сделать, ибо всякий из них будет ему известен, но, несмотря на все сие, ему еще отказали. Негодование противу его велико!!!».

Было впоследствии мнение, что Паскевич будто бы искренне находил в управлении Ермолова Кавказом беспорядочность и искренне писал о враждебности к нему главнокомандующего, а что впоследствии он понял ошибочность своих воззрений и требований. Трудно, однако, допустить, чтобы опытный генерал не видел неизбежности, в тяжелое боевое время, тех мелочных неисправностей, которые он раздувал в обстоятельства огромного значения; непонятно, зачем было бы ему тогда грязнить Ермолова такими донесениями, как последнее. К тому же вслед за отъездом Ермолова, одерживая свои знаменитые победы, он уже не предъявлял к войскам тех требований, о которых теперь столько хлопотал, хотя войска эти оставались совершенно все в том же положении. Но, расхваливая их в письмах к государю, он нигде, даже намеками, не говорит об ошибочности его первоначальных взглядов на деятельность Ермолова. Как только Ермолов сошел со сцены, он перестал существовать для Паскевича.

Но так или иначе, жребий был брошен, и теперь все зависело от воли государя.

Император Николай был смущен и встревожен доносами Паскевича, в которых сквозило слишком пристрастное отношение к делу, и, чтобы приличным образом положить конец этой распре, столь неудобной в военное время, был послан на Кавказ Дибич. Государь поручил ему в случае необходимости объявить Ермолову отставку и назначить на его место Паскевича. В собственноручном письме (от 9 марта) сильно предубежденный государь пишет Дибичу: «Да поможет вам Господь и да вразумит Он вас, чтобы быть справедливым», – но эта справедливость как бы предрешается им самим не в пользу Ермолова непосредственно предшествующими словами: «Надеюсь, что вы не позволите обольстить себя этому человеку, для которого ложь составляет добродетель, если он может извлечь из нее пользу…»

Ермолов был, по-видимому, доволен вмешательством третьего лица. Навстречу подъезжавшему Дибичу, в ответ на его письмо из Владикавказа, он выслал следующее короткое письмо от 10 февраля: «Милостивый государь, барон Иван Иванович! В коротких словах дам себя выразуметь: рад душевно, что вы едете сюда, и знаю, сколько облегчены будут мои действия. Имею честь быть и проч. Алексей Ермолов».

Дибич приехал в Тифлис 20 февраля 1827 года прямо в квартиру Ермолова, и отношения между ними обещали быть хорошими. Скоро пришлось Дибичу убедиться и в блестящих свойствах кавказских войск ермоловской школы, по крайней мере, уезжая недолго спустя с Кавказа, он говорил встретившемуся ему на линии генералу Сабанееву: «Я нашел там войска, одушевленные духом екатерининским и суворовским; с такими войсками Паскевичу одерживать победы будет не трудно». Но надеждам и ожиданиям Ермолова сбыться было все-таки не суждено.