Ракеты и подснежники - Николай Горбачев

Я не поверил своим ушам. Наклонившись через плечо Демушкина, смотрел на экран, и на моем языке так и застыл, не сорвавшись, гневный вопрос: "Что случилось?" Небольшая пульсирующая отметка, будто приклеенная, находилась строго в перекрестии линий на экране.

-- Добре сработал, добре, -- жарко шептал Скиба.

Потом еще летели цели. Я стоял за спиной Демушкина, следил за каждым его движением. В голове билась радостно-злая, обращенная почему-то к посреднику мысль: "Рано, товарищ майор, вы схватились за блокнот, рано! Это -- победа Демушкина, победа человека над самим собой, над страшным наследием прошлой войны!" Кажется, на душе у меня впервые за эти дни было радостно, точно сделал большое дело -- снес на плечах глыбу или сдвинул гору. Хотя кому теперь нужна эта победа? Одному Демушкину...

Потом мы с майором Климцовым составляли отчетные документы по тренировке: схему налета целей и карточки "стрельбы". С нас даже потребовали письменный отчет о поведении "гостя".

Уходил с позиции поздно.

В голове смутно и беспокойно теснились все события и впечатления дня.

Да, сегодня Демушкин стал оператором, принял крещение. В другое время твоей радости, Перваков, не было бы конца. Неужели Буланкин ничего не поймет из сегодняшних событий, не поймет, что корень зла в этой "черной силе"? Она и в моих бедах -- корень. Что ж, мало прожито, но много пережито. И этому радуйся, любуйся на развалины своих воздушных замков. Начать сначала?.. Но кому удавалось такое!..

На этот раз наша ленинская комната, превращенная в зал суда, еле вместила всех офицеров. Сюда съехались представители от каждого подразделения и офицеры штаба полка. Сидели плотно, в комнате стояла духота, хотя все форточки были распахнуты настежь. Многих офицеров я знал --встречались на разных совещаниях, сборах -- и отводил глаза.

У меня было скверное состояние: тошнило и скребло. Теперь ясно: Андронову обязан тем, что не сидел рядом с Буланкиным впереди всех, на табуретке. И все-таки испытывал такое состояние, будто судили и меня, и вовсе не потому, что фамилия моя все время упоминалась майором --председателем -- и Буланкиным. Какая уж там "своя, особая" дорога? Самая заурядная, порочная. Собирался уйти чистым, хотя и побитым несчастливцем, хотел унести гордо свой позор. Думал, долго в дивизионе будут помнить, вздыхать и сожалеть обо мне. Будет раздаваться "плач Ярославны". Пустая самонадеянность! Докатился, как говорит председатель суда, до "соучастия в пожаре". Все правильно. Не хватило мужества в критическую минуту, не удержал Буланкина, испугался скандала, просто струсил...

Потом зачитали решение. Я не видел лица Буланкина: сам стоял не поднимая головы. "Ходатайствовать об увольнении из армии..." Желанная развязка. Но, судя по всему, и он не скажет сейчас, что "порочность средств исправлена чистотою цели".

После окончания суда я вышел из казармы. Офицеры устраивались в автобусах и машинах, стоявших возле казармы, шутили, беззаботно зубоскалили. Сейчас они разъедутся, и все пойдет своим чередом. И весь этот суд с Буланкиным для них, похоже, был только тем, чем выглядит небольшой камень на пути машины: помеха секундная, отвернул, а дальше опять ровная дорога...

Ощущение одиночества и ненужности подступило с новой силой. Идти к себе в пустую комнату, ложиться во всем одеянии на кровать? Или опять в тайгу? За последние дни она стала для меня вторым домом: уходил далеко, забирался в густую чащу, в бурелом. Сумрачный свет, знобкая сырость, пугливо-неспокойная тишина просыпающегося от зимней спячки леса влекли меня сюда. Прислонялся к вековым стволам сосен, литым из бронзы, но уже от времени почерневшим, потрескавшимся, словно в заживших язвах, и подолгу стоял без движения, вслушиваясь в тишину, треск сучьев, телеграфное тревожное гудение стволов.

Не заметил, когда рядом оказался майор Молозов. Скорее всего, это произошло не случайно: он догнал меня. Агитировать начнет? Несколько шагов он шел молча -- не решался начинать.

-- Говорят: ищи добра, а худо и само придет. Осудили человека, а ведь это не выигрыш наш -- совсем наоборот... Как вы думаете, Константин Иванович?

Сказал в раздумье: видно, тоже находился под впечатлением происшедшего. "Хочет, чтоб я дал оценку, понимаю ли, что фактически судили не только Буланкина!" В темноте нельзя было различить его лица. Я решил промолчать, оставить его вопрос без ответа. Но Молозов, очевидно, не придал значения моему молчанию, с сожалением вздохнул:

-- Двойку с минусом поставить нам за работу -- много. Вот уж поистине: семь раз упадешь -- восемь раз встанешь.

-- Какое принято решение, товарищ майор, на мой рапорт об увольнении? -- спросил я, стараясь перевести разговор на официальный.

-- Решение? Дисциплинарное взыскание понесете... Но прежде всего... есть решение отпустить вас в отпуск. Развеяться надо вам, Константин Иванович. Отойти, как говорят, душой и сердцем. Возможно, с женой уладите, потом уж все остальное. И с рапортом...

Сквозь шинель ощутил на своем локте его твердое сильное пожатие. Мы остановились.

-- Марина Антоновна интересуется: почему не заходите? Обещали... Не забыли?

-- Не могу... не сейчас, -- выдавил я.

-- Насиловать не имею права. У нас будет еще время... Отдыхайте.

Он энергично пожал мою руку. И пока я шел к своему домику, чуял: Молозов стоял на том месте, где мы расстались. Уже на крыльце, обернувшись, действительно увидел его маячившую в сумраке фигуру.

19

Поезд пришел в Москву, на Ярославский вокзал, под вечер. Телеграмму матери и сестренке Зине я не давал: лучше так явиться, нежданно. Да и какой уж тут прием!..

С чемоданчиком прямо из вагона влился в густой, кишащий на перроне человеческий поток и сразу ощутил знакомый пульс большой жизни столицы. Поток вынес меня на улицу.

Вереницы машин в три ряда неслись мимо Казанского вокзала, а справа от зелено-белого здания Ленинградского вокзала через площадь двигалась плотная кишащая цепочка людей. Услышав рядом свистящий визг тормозов, шумное шуршание шин по асфальту, я отпрянул перед самым носом "Волги". "Рот-то разеваешь, вояка!" --погрозил мне, высунувшись, водитель в форменной фуражке. Обрадовался: узнаю вас, московские таксисты!

Утром поднялся чуть свет и тихо оделся. Мать спала на кровати, на раскладушке разметалась Зина. Надел свой купленный перед самым уходом в училище костюм, галстук, макинтош -- все ото еще с вечера было приготовлено на стуле. Мне хотелось только одного: скорее сбросить с себя сапоги, бриджи, шинель, -- словом, всю амуницию; пройти по улицам свободным, ни от кого не зависимым человеком. Хотелось сразу, в первый день, попробовать себя в роли, к которой готовился, ради которой бился с момента отъезда Наташки.

Узким переулком, плотно уставленным знакомыми деревянными двухэтажными домиками, в предрассветной серой мгле вышел к Бородинскому мосту. Редкие машины проносились с огромной скоростью, на мосту автополивалка смывала суточную пыль. Внизу сонно текла река, подернувшись тусклой свинцовой плеврой; справа у деревянной пристани, словно лебеди, дремали, приткнувшись носами к причалу, речные трамваи; на Ленинских горах, скрытых редким молочным туманом, в небо вонзился шпиль университета.

Шел медленно, сворачивал по мгновенной прихоти куда глаза глядят, жадно всматривался во все. Сонная тишина широких проспектов и площадей, гулкие в утреннем воздухе шаги по асфальту, от которого уже отвык, -- все это сейчас после нашей "берлоги" из четырех офицерских домиков и казармы, огороженных колючей проволокой, среди молчаливой тайги было удивительно, входило в душу, как песня с непонятными словами, но будоражившая, волнующая.

Город просыпался, набирая сразу напористый, бешеный ритм: на тротуары высыпали плотные лавины спешащих людей. Среди них я был, пожалуй, единственным исключением: никуда не торопился, шел медленно, независимо. На бульваре вдоль широкой, просторной набережной навстречу мне то и дело попадались офицеры. Руки мои лежали в карманах макинтоша. Я впервые шел так, не козыряя, не боясь, что кто-нибудь из них остановит меня, спросит: "Почему не отдаете честь старшим, товарищ лейтенант?" Я ликовал.

Солнце за Москвой-рекой, над вершинами еще голых деревьев лесопарка вставало яркое, озаряя небосвод розовым ровным светом. Вот оно, знамение! Молодой весенний день приветствует твое решение, будущий лейтенант запаса. Все пережитое, прожитое осталось позади, там, за несколько тысяч километров отсюда, а впереди ждала новая жизнь, хотя, наверное, еще немало придется побиться за нее. "А Наташка?" -- выплыла вдруг мысль. Но я еще дорогой твердо решил: пока не видеть ее. Стану ходить по улицам, предаваться праздности, читать. Надо поднимать дух. Жизнь мне дала предметные уроки, не обошлась сусальными, сладенькими поучениями, не пестовала меня, как любимую куклу, а учила на синяках и шишках. И не мне теперь искать с Наташкой встречи, требовать объяснений... Пусть даже защемило остро, тоскливо, когда Зина накануне шепнула о ней. Кажется, Родька Белохвитин завладел теперь ее сердцем. Что ж, выполнил свое желание, разменялся подругами...