Кровью омытые. Борис и Глеб - Борис Тумасов

Приглянулся Чернигов князю Борису. За вечерней трапезой говорил черниговскому посаднику:

— Чернигов не Ростов, в Чернигове жизнь полная. Эвон, весна едва в лето повернула, а у черниговских причалов иноземные корабли уже якоря бросили. Отсюда и торг ростовскому не чета. В Ростов редкие купцы зарубежные заглядывают.

— То так, — согласился посадник, — но кто ведает, не случится ли такое, что гости торговые в Ростов повернут? Кому неведомо, что уже ныне люд в той Руси убежище от степняков ищет. Бегут особливо из Переяславля, случается и из Киева…

— Истинно, до Чернигова редко в какой набег печенеги дотягиваются, а Переяславль и Киев разоряют.

— Бог миловал, в бытность мою посадником орда не подступала к черниговским стенам.

— До Ростова тоже не доставали, однако до Чернигова и Киева ему не дорасти.

— Кто знает, как оно в жизни обернется: седни к Киеву всё дороги ведут, завтра к Ростову либо иному городу…

Борис из-за стола поднялся:

— Спасибо, боярин, за угощение. Пойду, поутру тронемся.

Георгий вышел на броды. И надо же такой удаче? Но переходить Днепр, однако, не решился, была слишком большая вода, а силы отрока на исходе.

И решил он идти левобережьем, а там, у Киева, перевоз.

Степь переходила в лесостепь, чаще встречались дубравы, заросли кустарников. И хотя степь была позади, Георгий не осмеливался идти днем.

За долгую дорогу отощал отрок, оброс, но чем короче становилась дорога к Киеву, тем больше появлялось надежды на спасение. Шагал, а мысли в Киеве. И не в родительском доме, а у Ульки. Повстречай он ее сейчас, рассказал бы, что она виделась ему постоянно: и когда брел по ночной степи, и когда прятался днем, и даже когда чуткий сон морил его…

Однажды перед самым утром проходил Георгий мимо зарослей и услышал, как защелкал, запел соловей. Остановился, слезу отер, давно не слышал он соловья. Лег за кустами, вдохнул полынный аромат степи. Намерился день переждать. Но каково же было его удивление, когда с восходом солнца увидел совсем рядом, в сотне шагов острожек, бревенчатый частокол, сторожевую вышку с маячным шаром и караульного.

— Эгей-гей! — заорал Георгий и побежал к острожку. А навстречу ему торопились ратники…

Недели отсыпался и отъедался Георгий в острожке у десятника Савелия. Подчас сам не верил в свое спасение, не но разу рассказывал о своих мытарствах, и ратники удивлялись:

— Везучий ты, парень!

А Савелий предложил:

— Оставайся с нами, отрок, ты удачливый, нам такие нужны.

Отказался Георгий, не мог он сказать Савелию, не мог признаться, что ждет его в Киеве девчонка, которой нет ему дороже…

Покинул Георгий острожек. Дал ему Савелий в дорогу хлеба и сала, напутствовал:

— Надумаешь, возвращайся. Жизнь наша хоть и тревожная, да веселая, печенег заснуть не дает.

И пошел Георгий не таясь. По своей земле шагал, по Киевской Руси…

Подходил к Киеву с юга, от Дикой степи, а от Чернигова в ту пору подъезжал к Киеву князь Борис с гриднями.

У боярыни Настены праздник, сын объявился. Блуд с ним едва поговорить успел, недовольство выказал, что валку погубил, а Георгий уже в бане попарился, приоделся и со двора подался.

Блуд с Настеной решили, что к князю Борису направился, тот намедни в Киев вернулся из Ростова, а Георгий на Подвальную улицу направился.

— Догадываешься, сын, зачем позвал я тебя из Ростова? — спросил Владимир, когда они с Борисом уединились в горнице.

— Нет, отец.

Откуда было знать Борису, какие мысли у великого князя. Догадывался, но точно ли?

— Хочу, сын, жизнь скоротать с тобой, на тебя в староста опереться.

— Те ли, отец, о старости речь вести? Душа у тебя молодая.

— Не люблю утешений. А душа старится позже тела.

Прошелся по горнице, положил руку Борису на плечо:

— Помни, в старости и убогий и именитый в поддержке нуждается. Этого от тебя жду.

— Ты — отец, и мне ли то забывать? Даже блудный сын возвращается к отцу своему. Не так ли в Библии записано?

— Хорошо, что понимаешь меня. И еще скажу, мятусь я, кому в Киеве сидеть. Давно знают бояре, тебя хочу оставить после себя.

— Прости, отец, от первых князей киевских повелось, соблюди старшинство.

Нахмурился Борис.

— Довольно, поживем — увидим. Я же пока в своем княжестве волен поступать по своему усмотрению.

Походил, помолчал, потом снова сказал:

— Решительности в тебе недостает, сын, а власть крепкой рукой берут. Я в твои лета это хорошо знал. А сегодня и новое в тебе увидел, совесть. По заповедям Божьим жить хочешь…

В тридцати верстах от Киева, выше по течению Днепра на его правом берегу городок Вышгород, любимое место бабки Владимира княгини Ольги. Здесь ее дворец, куда часто наведывался и отец Владимира, храбрый князь Святослав, возвращаясь в Киев из частых походов.

Город хоть и мал, однако на Руси славился своими мастеровыми. Здесь жили «древоделы» — строители боярских и княжеских хором. Уж коли они поставят терем, то всяк их работу определит. А еще целой слободой селились «градники». К этим на поклон даже князья не гнушались приезжать, потому как никто лучше их не знал, как возвести стены детинцев, чтоб были они с хитростями всякими и для врага загадочнее.

Вышгородские бояре кичились, и неспроста их на Руси «боярцами» именовали. Эти друг за дружку держались, и даже хоромы у них почти не отличались, ровно близнецы: о двух ярусах, на подклетях, не подслеповатые оконца слюдой на солнце поблескивают, а балясины крыльцовые точеностью удивляют. Постройки не чета берестовским, да и в Киеве не у всех бояр такие.

Боярцы вышгородские, наезжая в Киев, бахвалились:

— Мала деньга резана, да без нее гривна не гривна…

Приехав в Киев, Еловит заглянул к воеводе Блуду. Едва за стол уселись, как Блуд с известием:

— Бориска-то под отцовское крыло прикатил, не иначе места своего дожидается.

— Да уж по всему.

— Нам-то с того какой прок?

— От Бориски никакого не жди, а Святополк землицей наделит.

— Поторопился бы туровский князь.

— Уведомить его.

— Ныне у нас в Вышгороде Путша гостит.

Блуд ощерился.

— Известно!

— Ты, Еловит, Путше обо всем накажи.

— Да уж не забуду.

— Как бы Владимир не догадался бояр к присяге Бориске принудить.

— А что владыка?

— Митрополит служить станет тому, кто сядет на великое княжение.

В полночь заявился Блуд в опочивальную к Настене, сел на кровать:

— Помоги, боярыня, чоботы стащить.

— Спал бы ты, боярин, — недовольно проворчала Настена, — чего тебе от меня надобно, чать, не запамятовал, как в прошлый раз попусту старался.

— Видать, умчалось с годами мое умение.

— Поведай лучше, боярин Блуд, о чем вы с грибом-поганкой Еловитом шептались?

— Те то к чему? — насторожился Блуд.

— Любопытствую.

— Не в меру оно. За сыном доглядай, часто к Бориске похаживает.

— Чать, товарищи.

— Не дети.

— Чем тебе, Блуд, молодой княжич не угодил?

— Аль он девка, чтоб я его любил?

— Ты, боярин, и девки молодой не полюбишь.

— Кто соки мои, Настена, выпил?

Боярыня хихикнула:

— Были ли они у тя, воевода. Соки, эвон, у Владимира Святославовича, они и поныне бродят.

— Те откуда знать? — удивился Блуд.

— По догадке.

— Гляди, Настена, отобью те догадки.

— Ужли тем соки свои взбодришь? — И снова у Настены голос насмешливый.

— Тьфу, — сплюнул Блуд, — и за что тя князь Владимир любит?

— Те откуда ведомо?

— От доброхотов.

— Кабы любил, аль я против?

Кровать под Блудом скрипнула, он поднялся:

— Ладно, Настена, спи ужо, пойду и я ночь доглядать.

— Так-то оно лучше, воевода.

— Великого князя при мне не упоминай, не зли.

— Я ли разговор начала?

— Да уж не я.

— Ступай, боярин, ино ночь в пререканиях минует. А ты уж, воевода Блуд, не шушукайся с грибом гнилым, Еловитом, не плетите паутину. Меня от этого боярина вышгородского в тошноту вводит.

— Ты, Настена, не сунь нос куда не просят.

С теплом в туровских лесах озоруют лихие люди. Гость ли торговый плывет, боярин ли какой едет, коли не проскочит, всего лишат, а то и живота не пощадят. Особенно опасен путь между Туровом и Мозырским поселением. Густой вековой бор, через него одна дорога да звериные тропы. Мужики поговаривали, поди, здесь сами мозырцы шалят, а на пришлых грех валят…

Но Путша сколько ни ездил, Бог миловал. Боярин бахвалился:

— Меня разбойники боятся, ино нашлю на них челядь оружную.

Этого ли остерегались лихие люди, удачлив ли был боярин, кто знает, однако Путшу не трогали.

Возвращался боярин из Вышгорода довольный, хорошо время провел с голубицей своей, намиловался. Настроение Путши портила лишь предстоящая встреча с женой. Вспомнит ее постный лик и морщится будто от оскомины.