Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

— За ней Антон присмотрит, — с некоторой долей сарказма успокоил ее сын.

Затявкал Бимка. Откинув тюлевую занавеску от мух, вошел Козлов и постучался в косяк.

— Спасибо, тетя Надя, я уже позавтракал, — отказался он от приглашения, но к столу все-таки сел. — С приездом.

— Да ты подстригся! — изумилась Люба. — А я смотрю и не пойму, с чего он так изменился?

— Руслан обкорнал. Тетя Надя, наверное, рассказала: сын ко мне приехал. Взяли бы вы его в свою компанию.

— Посмотрите на него: довольный такой, так и светится, — прокомментировала выражение козловского лица Люба.

Любимое женское занятие — заглядывать без спросу человеку в душу.

Козлов кашлянул в кулак, нахмурился, но не смог сдержать улыбку. Чем мрачнее человек, тем приятнее он улыбается.

— Велосипед есть? А бардачок? Как зачем? А рыбу куда складывать? — спросил Виктор. — Ну, если есть, о чем речь. Мы сегодня к вечеру на Карасевое едем. Антон, ты дяди Валерину черную лодку заклеил?

Когда Козлов ушел, Любовь Тарасовна, сморщив носик, сказала:

— Фу! От него пахнет покойниками. Витя, открой окно.

— Ну, что ты выдумываешь? Ничем от него не пахнет, — возразил Виктор Николаевич.

Но окно открыл.

Настежь распахнулась дверь, и во двор выбежала Света, на ходу надевая шлепанцы.

— Па, посмотри, — сказала она и замотала головой.

Зазвенели в ушах рыбацкие колокольчики.

— Теперь не потеряешься, — оценил новые сережки отец, но тут же перевел внимание на более важные вещи. — Антон, ты подтянул спицы?

На секунду встретились глаза Руслана и Светы. В ее взгляде не было ни смущения, ни тайны, ни глупого девчоночьего кокетства. Это был простой, ясный взгляд счастливого существа, не озабоченного тем, что о нем подумают другие. Руслан кивнул ей, поздоровавшись. И она кивнула ему в ответ, отчего снова зазвенели колокольчики. Все краски, вся музыка мира сосредоточились в одном человеке, а все вокруг стало серым и беззвучным, как в черно-белом немом кино. Но как странно преобразился старый двор, когда он отвел взгляд. И береза с боксерской грушей, и поленницы дров, и пес, взобравшийся на будку, чтобы лучше видеть, что происходит за оградой огуречника, и Антон, выправляющий «восьмерку» в переднем колесе, и даже развалины мертвого города, выглядывающие из-за диких яблонь, — все излучало золотое сияние смысла. Этот двор с внезапным появлением рыжеволосой девочки-колокольчика стал центром мироздания, оазисом в пустыне, единственным в мире местом, пригодным для жизни.

— В заднем колесе пять спиц лопнуло, — печально сказал Антон, приставил лестницу к недостроенной обсерватории и полез на чердак за старым колесом в надежде найти запчасти.

Сверху открывался потрясающий вид на государство бабы Нади. Государство было большим. Оно насчитывало пятнадцать соток. В его пределах, не скучая, можно было провести каникулы. Все вещи здесь пропитаны ностальгией, кисло-сладким вкусом северной вишни, предчувствием последнего лета. Со стороны огуречника бабушкин дом оплетен до самой трубы хмелем, в сплошной зелени которого прорубями темнеют окна. В летнем тепле старого двора Мамонтовы отогревают промерзшие за полярным кругом кости.

В лабиринте березовых поленниц пряталась круглая беседка, где по ночам сочинял песни неизвестный миру бард Морковкин, пощипывая струны и освещая налобным фонариком пюпитр, сколоченный из кленовых жердей. Днем в беседке проходят курс интенсивного лечения цыплята, котята и щенята вдовьей улицы.

Над дверью сидит пациент Светы — вороненок Взяточник. Крылышко склеено скотчем. Лапка перебинтована. Входящих в дом Взяточник приветствует горловым пением. Не получив съестного, пикирует и клюет по темечку. Даже для бабы Нади не делает исключения. Вот она и ходит весь день в соломенной ковбойской шляпе.

У окна — колодец, в который невозможно упасть. Вместо сруба из земли торчит накрытая крышкой от кастрюли труба, некогда бывшая составной частью поливного агрегата. Диаметром не более тридцати сантиметров. Соответствует ей и совершенно авангардистское ведро — узкое и длинное. Когда, накручивая на ворот тонкий трос, его извлекают из земных недр, жутковато прекрасный космический гул наполняет двор. Давным-давно на улице перед домом был вырыт настоящий колодец — с деревянным срубом, под навесом. Но вскоре подвели водопровод, и его поспешили завалить глиной. От того колодца осталась лишь песня Мамонтова: «На дне колодца плавает звезда…».

За беседкой, укрывая ее подолом листьев, растет старая береза, полная птичьего свиста и ветра. Кряжистый ствол служит одной из стоек турника. По мере того как подрастали дети, подрастала и она, все выше поднимая перекладину. Приходилось менять лишь одну стойку. На этом турнике Антоном установлен рекорд двора — шестьдесят подъемов с переворотом. На десять больше, чем у отца. С ветвей свисают качели, кольца, самодельная боксерская груша. К стволу приколочен баскетбольный щит с корзиной из обода детского велосипеда и сетки-авоськи. В кроне скрывается гнездо, в котором в знойные дни прячутся от домашних хлопот Антон и кот Тимка.

В глубине двора — баня. К ней примыкают мастерская и недостроенная обсерватория. Оббитые жестью, они расписаны картинами в стиле Пиросмани. Здесь и коты с рыбами в зубах, и пышные девы под зонтиками, и псы с костью, и рыбаки, запутавшиеся в сетях, и яблоки величиной с собачью конуру, а также кентавры, кентаврицы и кентаврята.

В дальнем лабиринте-поленнице — стол, магнит для мух, кошек и котов из соседних дворов. На нем чистят и разделывают рыбу. Время от времени Пушкин распространяет по городу жуткий слух: «Во дворе у Мамонтовых отрезанную голову под газетой нашли». И спустя некоторое время уточняет: «Щучью».

Здесь у каждого предмета своя история, своя тайна. Но самое интересное — чердак над баней. В нем не сушат грибы и ягоды, не развешивают веники и вентери. Там хранятся идеи и мечты. Их так много, что самовольная рябая курица с трудом смогла найти место, где можно снести яичко. Для постороннего это лишь куча хлама, покрытого тенетами и пылью. Но у посвященного щемит сердце от нахлынувших воспоминаний. Вот эта конструкция — недоделанный веломобиль. Его бы, конечно, доделали следующим летом, если бы не увлеклись дельтапланом. Вот видите — трапеция, составные алюминиевые трубы. Обязательно бы полетели в следующем году, но загорелись соорудить подводную лодку. Замечательная идея, замечательная, хотя водные лыжи — лучше. Не те, на которых скользят, буксируемые катером, а те, на которых бегут по воде, как по снегу. У всех этих конструкций один автор. Но порой ему кажется, что у каждой недоделанной мечты, у каждого лета был свой Антон. Мальчишки, каким он был когда-то, прячутся привидениями в закоулках двора и, обиженные, с укоризной шепчут ему: что же ты, пацан, забыл о нас? Отчего забросил такие интересные дела? Разве не жалко тебе, что уже никогда не взлетит с Полынной сопки дельтаплан и не погрузится в Степное море подводная лодка?

Антон, погремев металлом, извлек из свалки подводное ружье. От всех прочих подводных ружей оно отличалось тем, что имело два ствола, а два фала наматывались на маленькие барабанчики. Вытянув руку, Антон прицелился. Двор погрузился в сумрачные воды Степного моря. Из-за печной обвитой хмелем трубы выглянула пудовая щука. Проплыла над крышей и спряталась в густую прохладу старой березы.

Двор тявкает, мяукает, орет ревнивым петухом. Кудахчет, воркует, чирикает. Шумит листвой, рябит солнечными пятнами, звенит гитарой, перекликается знакомыми голосами. Старый двор, увитый хмелем, укрытый тенью берез, диких яблонь, тополей и кленов, родовое, разоряемое временем, но упрямо сопротивляющееся этому разорению гнездо. Как рыбный стол притягивает соседских котов, так двор зовет каждое лето всех Мамонтовых, разбредшихся по лицу земли. Зовет, да не всех дозовется.

Нет, лето это не время года. Лето — это совсем другая планета.

Антон еще не расставшийся с беззаботными затеями детства, не ведая о том, пребывал в самом счастливом периоде своей жизни. Его сердце, помеченное скальпелем хирурга, к счастью, еще не было обожжено первой любовью, первым предательством, его не коснулся цинизм, свойственный людям его возраста. Это было последнее лето его долгого, полного приключений детства. Да, он все еще был ребенком, но лишь в том смысле, что жил по законам бессмертия — без забот о завтрашнем дне, без зависти и унылых комплексов. Быть бессмертным — беззаботно скакать в потоке времени в азартной погоне за мечтой, оседлав единственную, вечную секунду, которая дана тебе с рождения. Настоящее — уже прошлое. Чужой, непонятный мир отживающих людей. Бессмертный живет в будущем. Каждый взрослый разочаровавшийся человек переживал это время бессмертия. Было это давно и совпадало, как правило, с летними каникулами. Если бы они могли длиться вечно, долгие дни полного, абсолютного счастья с досадными, но редкими минутами огорчения. Рыба сорвалась, на ржавый гвоздь наступил. Пустяки, короче. Проходит время, и месяцы бессмертия сменяются днями, дни — часами, часы — минутами. И вот ты начинаешь забывать, как чувствуют себя боги. Начинаешь пить, чтобы снова пережить хотя бы секунды абсолютного счастья. Но тщетно.