Долина в огне - Филипп Боносский

И он разорвал письмо сначала пополам, потом на четыре части и швырнул клочки на пол, торжествующе глядя на молодого священника, который приподнялся в своем кресле. Старик обернулся к Бенедикту, глаза его сверкали, он схватил мальчика за плечо и вскричал:

— Ты видишь, Бенедикт! Видишь! Вот им их злато! — Он, шатаясь, подошел к холодильнику и снова заглянул внутрь. — Так, значит, ты не хочешь оказать услугу старику? — сказал он жалобно и, собравшись с силами, ни на кого не глядя, не произнеся больше ни слова, вышел из комнаты. Они слышали его свистящее дыхание, когда он поднимался по лестнице.

Они долго молчали. Минуты тянулись тягостно, кухня, казалось, потеряла свой привычный уют, будто налетел ветер и разметал все вокруг. Бенедикт обратил горящий, скорбный взгляд на отца Брамбо; тот сидел в кресле неподвижно, как изваяние, тонкие голубые вены пульсировали на его висках.

Наконец молодой священник повернулся к мальчику и проговорил:

— Ты слышал, что он сказал? — Лицо его было холодным и белым, как мрамор. Медленно, тихим ледяным голосом он произнес: — Все, что ты сейчас слышал, Бенедикт, это — богохульство!

Бенедикт глядел в это лицо, в котором так явственно сквозили страх и отвращение. Мальчику казалось, что молодого священника задело не богохульство отца Дара, скорее он испытывал лишь опасливую брезгливость, словно от старого священника исходил дурной запах.

Отец Брамбо сидел и о чем-то размышлял, презрительно кривя губы.

— Старый грубиян! — разразился он внезапно, затем повернулся к Бенедикту и добавил с возмущением и искренним недоверием: — «Мой народ! Мой народ!» — кричит он всегда. А он, мол, такой же, как они. Хотелось бы мне знать, что особенного в этих людях? Одни инородцы да цветные! Большинство из них не имеет никакого образования; ты сам знаешь, они едва умеют говорить по-английски. Самые обыкновенные рабочие. Что же в них такого замечательного? Работать — вот все, на что они способны! Ну и что же? Мой отец каждый день нанимает и увольняет таких, как они!

Джой босиком мчался к ним по дороге, поднимая за собой клубы пыли.

Бенедикт с отцом мотыжили землю в огороде. Джой еще издали стал что-то кричать. Отец, в старой, драной соломенной шляпе, которая клочьями свисала ему на уши, поднял голову. Добежав до них, Джой остановился. Он уставился на них, тяжело дыша, не в силах вымолвить ни слова. Наконец он выпалил:

— Мистер Дрогробус!.. Мистер Дрогробус!..

— Набери воздуху. Вздохни поглубже, — посоветовал ему отец и, вытащив из заднего кармана бутылку, запрокинул ее и припал к ней губами.

Оба мальчика следили за его кадыком, который вздрагивал при каждом глотке; отец уже кончил пить, а Джой все еще стоял и смотрел на его горло, хотя кадык уже перестал двигаться. Отец ткнул его в бок.

— Ну, зевака, говори же!

Джой стал рассказывать по-английски, а Бенедикт переводил, вернее, пояснял отцу невнятную речь брата.

— Бенни, что они делают! Что они делают! — кричал Джой, дергаясь своим худеньким тельцем. Он начал молотить в воздухе кулаками. — Они бьют их, бьют!

— Кто? Что ты говоришь? — засмеялся Бенедикт, хватая Джоя за руки.

— Их бьют! О-о-о! — простонал тот, вырываясь от Бенедикта. Он сжал ладонями щеки, глаза его округлились от ужаса.

— В чем дело? — нетерпеливо спросил отец.

— Шериф, — выдохнул Джой. — Там шериф!

Он побледнел еще сильней и, отвернувшись от них, побрел в поле.

Бенедикт и его отец с мотыгами на плече пошли по пыльной известковой дороге.

Еще издалека они почувствовали, что в поселке творится что-то неладное. Словно какая-то сила тянула их к центру Литвацкой Ямы. До них доносились свистки, и, когда они дошли до места, им показалось, что они попали на поле сражения. Солдаты в синих мундирах, с ружьями наперевес, одни верхом, другие пешие, стояли лицом к лицу с толпой, образовавшей полукруг. Вот и знакомое багровое лицо шерифа Андерсона — он стоял с двумя полицейскими Компании; пояса с патронами туго опоясывали их животы. На улицу из какого-то дома уже вынесли кухонный стол, плиту и несколько стульев.

Жена мистера Дрогробуса, маленькая смуглая женщина, накинула на голову фартук по обычаю литовских крестьянок. Какая-то женщина обнимала ее и все поглядывала через плечо на солдат. Это была мать Бенедикта, и он протиснулся к ней.

— Мама? — сказал он полувопросительно, с испугом.

Она затаила дыхание, увидев его, словно только с его приходом осознала грозившую им опасность, и схватила его в свои объятия, в которых уже была стонущая миссис Дрогробус. Б енедикту показалось, что сейчас она фартуком миссис Дрогробус накроет и его голову тоже. У ног ее он увидел лужу крови, похожую на огромного краба. Бенедикт, с ужасом глядя на нее, шагнул в сторону. Подошел отец; с его появлением мужество покинуло мать, она опустила голову на плечо женщины, стоявшей с ней рядом, и плечи ее затряслись.

Вдруг известковые камни, белые, как куски затвердевшего снега, полетели в солдат. Отец стал подталкивать женщин и мальчика, чтобы спрятать их в толпе. Миссис Дрогробус спотыкалась, он вел ее, как ребенка. За спиной у них раздались выстрелы, заржала лошадь, громкий и грубый голос шерифа Андерсона произнес:

— Стрелять в воздух!

Толпа подалась назад; и Бенедикт невольно обратил внимание на лица людей — теперь они выглядели иначе, не то что в тот день, когда выселяли негров. «Сначала негров, — вспомнил он, — потом литваков!»

Чья это кровь?

Вдруг он увидел в толпе Лену; она стояла, глядя куда-то вдаль невидящими глазами, как будто была совсем одна на улице. Ему пришли на память презрительные слова, которые она бросила ему, когда он пришел продавать самогон ее отцу. Брови его нервно дернулись. «Ты не будешь...» Эти слова отдавались у него в мозгу; и вдруг каким-то образом он понял, что ярко-красная лужа крови на залитой солнцем дороге имеет прямое отношение к ее отцу.

У стоящих в толпе людей на лицах было такое выражение, словно они присутствуют при собственной казни. Некоторые ругались, другие молчали затаив дыхание, третьи были словно пристыжены, четвертые тряслись от страха. Над площадью стоял гул, то нарастая, то спадая, — будто налетали порывы ветра, хотя никто не говорил громко.

Звуки выстрелов, словно они обошли весь мир, повсюду предупреждая рабочих, отозвались далеким эхом и, обессиленные, замерли вдали.

И как ни странно, Бенедикт нисколько не удивился, увидев рядом с собой темное лицо с застывшим, горьким, ничего не забывшим взглядом. Ее глаза только слегка заволоклись, когда он воскликнул:

— Матушка Бернс!

Она смотрела куда-то мимо, и Бенедикт смутился: почему она даже не взглянула на него? Потом она вышла из толпы, и он последовал за ней, охваченный тревогой, объяснить которую он не сумел бы. Он догнал ее и взял за локоть.

— Матушка Бернс, — сказал он с легкой укоризной, — это я, Бенедикт. Разве вы меня не узнали?

— Отойди, мальчик! — вскричала она, отстраняясь от него. — Ты же видишь — я ухожу!

Она вырвала руку и двинулась дальше по желтому песку, энергично двигая своими острыми локтями, будто прокладывала себе путь среди толпы. Бенедикт застыл на месте, глядя ей вслед.

За спиной у него снова послышались выстрелы. Пронзительно заржала лошадь. Он оглянулся и увидел, как конь взметнулся на дыбы. Солдат судорожно вцепился в его гриву, но не удержался в седле и рухнул наземь, раскинув руки. Испуганная лошадь метнулась в сторону, наскочила на другую лошадь и понеслась галопом по дороге. Жители Литвацкой Ямы подались вперед.

— Назад! Осади назад! — раздался повелительный окрик шерифа.

Выстрелы!..

И вдруг все куда-то исчезли. Едкая пыль лениво клубилась в воздухе. По земле полз на четвереньках человек, за ним тащился узкий след, как красная змея, — это была его кровь.

Бенедикт смотрел, как отец, тщательно подобрав остатки капустного супа в тарелке, облизнул ложку и, отказавшись от дополнительной порции, вытер густые усы тыльной стороной сначала левой, потом правой руки. Вдруг он поднял глаза, словно что-то вспомнив, и встал из-за стола.

— Пойду навещу Якобиса, — небрежно бросил он, потягиваясь и вздыхая.

Стемнело. Вагонетки с горячим шлаком уже разгрузили, и откос полыхал, мерцая и вздрагивая под беззвездным небом. По улице брели коровы, возвращавшиеся с пастбища; бледные огни уличных фонарей освещали их костистые спины. Коровы мычали и шли, тяжело раскачивая разбухшим выменем. Из темных переулков выскакивали собаки и, полаяв, быстро исчезали за домами. Никогда не умолкавший завод свирепо хрипел.

Вскоре после ухода отца поднялся и Бенедикт.

— Мне нужно проведать священника, — объявил он так же небрежно, как и отец.

Мать обернулась.

— Так поздно?

Бенедикт утвердительно кивнул. Джой, спешно расправившись с супом, вскочил.