Чудом рождённый - Берды Кербабаев

— Это кто? — спросил толстый.

— А ты не видишь? — с ухмылкой откликнулся тощий.

— Потому и спрашиваю, что вижу.

— Могу сказать — наш сосед туркмен.

— А кому туркмен должен барана?

— Только не тебе, лысая твоя башка!

Толстый довольно улыбнулся, будто выслушал любезность, и показал пальцем на другого человека — на скуластого молодца в голубом бешмете, в лисьей шапке, со спускающимся на спину лисьим хвостом,

— А это кто?

— По шапке не видишь? Казах!

— А почему у него лисий хвост?

— Он мне не сказал, но думаю, чтоб не обдурили его базарные ловкачи, вроде тебя.

В толпе пробирался высокий старик в белом войлочном лопухе, обшитом черной тесьмой, и с кисточкой на макушке. Рыженькая бородка. Бархатный халат…

— Что ты скажешь про этого? — спросил толстый.

— Это братишка-киргиз приплелся из Ала-Тау. Не заметил грозную кисточку?

— Я не слепой.

— Так чего же спрашиваешь?

Атабаев переглянулся с Мурадом. Его заинтересовала странная игра, которую затеяли базарные ротозеи. Было ясно, что оба хорошо знают и ферганских узбеков в распахнутых на груди халатах, и памирских таджиков в круглых чалмах. Но толстяка, видно, мучила одна мысль, и он толкнул в бок тощего:

— Ты заметил, что за последние дни в Ташкенте полно приезжих? Откуда они, отвечай, если так все понимаешь…

— Ты коммунист? — спросил тощий.

— Коммунистов нет и среди моих соседей. С чего это тебе в голову взбрело?

— А ты не слышал о большой драке, какая недавно была у коммунистов?

— Я знаю, что Турар Рыскулов сброшен с высокой должности.

— А почему?

Толстый пожал плечами.

— Наверно, за взятки.

— Не угадал! Они поссорились из-за религии,

— Из-за религии? Это ислам, что ли?

— Он самый.

Толстый недоверчиво выпятил губу.

— Что за чушь несешь! Какой спор об исламе может быть у неверующих?

— Понимай, как хочешь. Рыскулов и его друзья сказали, что в Туркестане… нет разных народов.

— Алла акбар! Боже милосердный! — толстый схватился за свою морковную голову. — Нет разных народов!

Тогда за кого же они считают этих людей, которыми кишмя кишит наш базар? Кто эти туркмены, казахи, киргизы, узбеки?

— Тюрки!

— Ничего не понимаю!

— В Туркестане нет разных народов. Одни тюрки! Рыскулов и шумел из-за того, что у нас должно быть тюркское правительство и тюркская партия.

— Но кто же тогда я? — с негодованием спросил толстый и даже ударил себя кулаком в грудь.

— Тюрк!

— Попадись мне этот Рыскулов, двинул бы его в ухо и сказал: «Узбек я, узбек!»

— Пока что руки коротки, — заметил тощий и похлопал приятеля по плечу.

Толстый надолго задумался, потом спросил:

— Так кто же сбросил этого Рыскулова?

— Тюракулов, Кайгысыз и другие.

— Тюра-кул… Хорошее имя. Надо думать — казах. А кто такой Кайгысыз?

— Туркмен.

— Подходящее имя для туркмена. Но если он Кайгысыз, какое ему дело до всех этих неприятностей?

— Не глядя на свое имя, заботится и о тебе и обо мне.

— Молодец! Настоящий мужчина!

Атабаев посчитал, что ему не пристало слушать, как его хвалят, он спрыгнул с прилавка, но Мурад задержал его.

— Погоди! Дослушаем до конца.

Толстый, чувствовавший себя оскорбленным до глубины души, долго еще проклинал пантюркистов, а потом подозрительно спросил своего товарища:

— Откуда ты все это знаешь?

— Мой двоюродный брат знаком с коммунистами.

— Если все знаешь, скажи, почему они все съехались в Ташкент?

— Какое сегодня число?

— Двенадцатое. Месяц — реджеп.

— Нет, по-русски?

— По-русски? — тощий начал загибать пальцы. — Седьмое. Девятое… Одиннадцатое… Так двенадцатого числа русского месяца у них открывается съезд.

Атабаев пошел, увлекая за собой Мурада.

— Какой удивительно бестолковый, а в то же время мудрый разговор! — говорил он.

— Народ знает обо всем и, кажется, никогда не ошибается, — согласился с ним Агалиев.

Потом Мурад Агалиев не раз вспоминал случайно подслушанный разговор, — ведь он с зеркальной точностью повторился на заседаниях съезда.

Когда Тюракулов, основной докладчик, разоблачил враждебные взгляды пантюркистов, в зале поднялся шум. Многие даже вскочили с мест, слышались крики:

— Я — казах!

— Я — таджик!

— Я — туркмен!

С трудом удалось навести порядок, но шепот в рядах еще долго не утихал. Сидевший рядом с Агалиевым здоровенный парень в белой рубахе с открытой грудью и в пестром кушаке с пристрастием допрашивал сидящего впереди пожилого:

— Ты кто такой?

Тот с чувством ткнул себя пальцем в грудь.

— Я — киргиз! И мои деды и прадеды были киргизы. Киргизами будут и мои дети! А ты кто?

— А я узбек! На весь мир хочу сейчас крикнуть: «Смотрите на меня! Я — узбек!»

Доклад Тюракулова всколыхнул национальные чувства и в то же время объединил партийную аудиторию. На съезде обсуждалось множество вопросов. Говорили о создании бедняцких кооперативов, так называемых «союзов кошчи», о судебной реформе, о культурной революции, о справедливом перераспределении земель между пришлым населением — русскими кулаками и местным, коренным, обездоленным при царе… Но главным вопросом, к которому невольно возвращались, была борьба с пантюркизмом и панисламизмом, — этой ядовитой идеологией злейшей реакции.

Через неделю открылся девятый Съезд Советов Туркестана. Основным докладчиком был Кайгысыз Атабаев. Съезд внес изменения в конституцию Туркестанской АССР, предусматривалось национально-территориальное размежевание исторически населяющих ее народов — туркмен, узбеков, киргизов, казахов.

Председателем ТуркЦИКа был избран Тюракулов. Председателем Турксовнаркома — Атабаев.

Россия в декабре

В декабре Атабаева поднял с постели ночной звонок телефона.

— Костя, суши сухари!

Знакомый голос Николая Антоновича, только какой-то возбужденно-веселый. Паскуцкий говорил о валенках, о варежках, о шубе. Атабаев не сразу даже и понял, что речь идет о поездке в Москву.

— Едем на восьмой Всероссийский съезд Советов! Увидишь, брат, Рсссию-матушку, просторы наши в снегах, Волгу, Москву…

— Увижу Ленина! — только и сказал Атабаев.

Можно ли спать в ночь такого известия! Атабаев позвонил Тюракулову — тот тоже не спал.

— Коровий пастух вас беспокоит! — шутливо говорил Атабаев, пытаясь погасить охватившее его волнение. — Коровий пастух в Москву собрался…

И Тюракулов ответил ему его же словами:

— Владимира Ильича увидим. Эй, туркмен, выше голову!

Поезд шел много дней. Снега начались уже за Аральском. Иногда стояли в сугробах полдня, чтобы пропустить поезд с хлебом, продовольственный маршрут. Паровозы перекликались гудками — железнодорожный транспорт впервые за много лет исправно работал.

— Увидев чудо, правоверный падает ниц… — сказал Атабаев Тюракулову.

Они ехали в одном вагоне, в одном купе и еще больше подружились в долгом пути.

Однажды увидели несколько вагонов хлопка и очень обрадозались.

— Это мы… Это в Иваново! Это наши дехкане — русским рабочим!

Страна открывалась перед их глазами, — военный лагерь! На каждой станции шинели, солдатские котелки в очередях за кипяточком. Крестьянская нужда, голодовка— бабы с мешками на ступеньках вагонов, детишки с пухлыми животами. Заколоченные окна домов.

— Смотри, из труб ни дымка… Топить нечем… Неотопленные дома, — говорил Тюракулов, глядя в окно вагона на станции Ртищево.

— Целые города неотопленные, — заметил из-за его плеча Николай Антонович.

Атабаев завалил столик в купе бумагами, работал и ночью. А вдруг Ленин потребует отчета о делах Туркестана. Каждый работал по-своему. Тюракулов — у себя на верхней полке. Иногда глаза уставали, хотелось развлечься.

— Кайгысыз! — вдруг кричал Тюракулов, и сверху свешивалась его красивая крупная голова.

Атабаев, еще не отвлекшись от своих мыслей, переводил на него взгляд. В минуты задумчивости выражение его лица казалось угрожающим, даже свирепым. И так не вязалось это суровое выражение лица с сонной ночной полутьмой купе, что Тюракулов смеялся.

— Сидишь, зажмурился, я думал — заснул.

— Не имею права поспать?

— Упершись карандашом в подбородок?

— Не все ли равно?

— Если ты ляжешь — я встану.

— Лучше похрапи, а я — поработаю.

Тюракулов ловко спрыгивал с полки, хитро поблескивал раскосыми глазами.

— У нас говорят: если перегружать голову — ослабнут колени.

— Туркмены говорят по-другому: у умного устает голова, у дурака ноги.

— Навиваешь себе цену?

Теперь и Атабаев смеялся, и взгляд его был лукавый и добродушный. Взгляд усталого человека, решившего предаться дружеской болтовне.