На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии - Наум Синдаловский

Причины миграции сельского населения в разных регионах страны были различными. Но хотя фольклор утверждает, будто бы «От каждого порога на Питер дорога», легко заметить, что наибольшей миграционной активностью отличались близлежащие к Петербургу губернии: Ярославская, Тверская, Новгородская и особенно — Псковская и Витебская, по территории которых в середине XIX века пролегла первая в России железнодорожная колея. Вот почему псковские и витебские крестьяне чаще всего становились кузнецами и текстильщиками, портными и сапожниками, работницами табачных фабрик и прачками, то есть петербуржцами в первом поколении, петроградцами во втором и третьем, ленинградцами и вновь петербуржцами в последующих.

Впервые об охране памятников истории и культуры заговорили в Петербурге в начале XX века. Внимание общественности к памятникам петровской и последующих эпох привлекли деятели объединения «Мир искусств». Первый список таких памятников был составлен знатоком петербургского зодчества, историком искусства В. Я. Курбатовым и в 1910 году опубликован в журнале «Зодчий». Тогда же при Министерстве внутренних дел была создана Межведомственная комиссия по выработке постановлений об охране «древних памятников и зданий». Идею охраны памятников сразу после Февральской революции подхватило и Временное правительство. Уже в марте 1917 года для этого был создан специальный комитет под руководством М. Горького. Свое отношение к культурным ценностям продемонстрировали и большевики. Буквально на другой день после октябрьского переворота были назначены специальные комиссары по защите музеев и художественных коллекций.

Однако, чем это обернулось на самом деле, нам хорошо известно. Ленинский План монументальной пропаганды прямо и недвусмысленно призывал к физическому уничтожению памятников. Декрет Совнаркома от 12 апреля 1918 года так и назывался: «О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов памятников Российской Социалистической Революции». Ретивые большевистские комиссары на местах поняли это как прямое указание к действию. Тысячи скульптурных и архитектурных памятников старины были снесены только потому, что они не укладывались в рамки большевистской идеологии. Церкви и монастыри разрушались, становясь строительным материалом для возведения новых сооружений. В народе это получило хлесткое обозначение: «Производство кирпича по системе Ильича».

В этих условиях в Ленинграде, как насмешка над здравым смыслом, была создана Государственная инспекция по охране памятников (ГИОП), с молчаливого согласия которой или вообще без ее ведома церковные здания продолжали превращаться либо в руины, либо в склады театральных декораций и овощехранилища, а дворцы, переданные для размещения в них секретных конструкторских бюро и воинских подразделений, подвергались разорению и перестройкам в угоду сиюминутным хозяйственным нуждам. Об отношении общественности к работе Инспекции можно судить по ругательству, которое невольно вырывалось из уст ленинградских интеллигентов, узнававших об очередной безвозвратной утрате: «Гиоп твою мать» и прозвищу этого пресловутого учреждения: «Архиломсносплан».

Полное бессилие советской власти в вопросах охраны памятников было особенно заметно по суете, которой сопровождалось создание все новых и новых комитетов по их охране и преобразованию одних комиссий и обществ в другие. В 1966 году была создана очередная такая организация — Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры. Деятельность общества в основном сводилась к просветительской работе. Ленинградское отделение общества удобно расположилось на улице Воинова (ныне Шпалерной) в церкви Всех Скорбящих, отобранной у верующих еще в 1932 году. Уже одно это вызывало ощущение полного абсурда. Не случайно в народе общество было известно как «Общество всех скорбящих о разрушающихся памятниках».

В настоящее время Государственная инспекция по охране памятников в очередной раз переименована и теперь называется Комитетом по Государственному использованию и охране памятников (КГИОП). Как отнесется к нему общественность и превратится ли новая труднопроизносимая аббревиатура в очередное ругательство, покажет время.

В XVIII веке участок вдоль современного Загородного проспекта от Звенигородской улицы до Московского проспекта был выделен под строительство светлиц для офицеров и казарм для рядовых Семеновского полка. Их строили вдоль пробитых в заболоченном лесу линий-просек. Уже тогда весь этот район стали называть «Семенцами», а чуть позже появились и первые конкретные адреса семеновцев. Они были шуточными: «В Семеновском полку, на уголку, в пятой роте, на Козьем болоте» или: «В сам-Петербурге, в Семеновском полку, дом плесивый, фундамент соломенный, хозяин каменный, номер 9».

В середине XIX века деревянные казармы Семеновского полка заменили каменными, а линии превратили в улицы, которые постепенно начали застраиваться обывательскими домами. Тогда же они были названы по городам Московской губернии, откуда полк был переведен в Петербург. Так появились Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая улицы. Традиция тематического, то есть единообразного, посвященного одной теме, наименования улиц в Петербурге давняя. Первым опытом в этом смысле можно считать линии Васильевского острова. Но если улицы не обозначены порядковыми номерами, запомнить их имена и определить, какая улица за какой следует, не так-то просто.

Выход был найден с помощью древнегреческой богини памяти Мнемозины. В Петербурге возникло первое мнемоническое правило. Достаточно было произнести: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины», и по первым буквам слов этой замечательной абракадабры в памяти легко восстанавливались и названия улиц, и порядок их следования друг за другом. Опыт оказался настолько плодотворным, что вскоре появились дворовые, правда, не претендующие на появление в печати варианты: «Разве Можно Верить Пустым Словам Б…» и более драматический: «Разве Можно Верить Подлому Сердцу Б…».

Казалось бы, какие еще варианты могут дать названия всего шести улиц между Витебским вокзалом и станцией метро «Технологический институт». Но вот еще один, предложенный низовой культурой в самые последние годы: «Разве Можно Верить Пустым Словам Большевиков». Впрочем, не исключено, что этот «диссидентский» вариант родился давно, еще в советские времена, когда фольклор по определению был одной из форм общественного протеста против тоталитарного режима. Он был в подполье. И потому в то время мы его не сразу услышали.

Как правило, так говорят либо о вздорных журналистских сообщениях, либо о чем-то совершенно неправдоподобном, бредовом, обнаруживающем полное незнакомство с предметом. Фольклорная традиция считает, что этот фразеологизм связан с коротким петербургским периодом жизни известного французского писателя Александра Дюма-отца. Автор всемирно известных исторических приключенческих романов «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя», «Королева Марго», «Граф Монте-Кристо» и других был хорошо известен в Петербурге. С 1829 года его пьесы регулярно шли на сцене столичных театров. Театральная и литературная критика писала о нем с восхищением и восторгом. Все это навело Дюма на мысль получить русский орден из рук самого русского царя. Однако из этой авантюрной затеи ничего не вышло. К тому времени во Франции вышел его роман на русскую тему «Учитель фехтования». Он был посвящен восстанию 1825 года на Сенатской площади. В романе Дюма не очень одобрительно отозвался о Николае I. Его сочувствие оказалось полностью на стороне восставших. Оказалось, что император был об этом неплохо осведомлен. Поэтому приезд писателя в Петербург стал возможным только после смерти Николая I.

А. Дюма. Литография де Мотта с портрета А. Девериа. 1830 г.

Дюма приехал по частному приглашению графа Г. А. Кушелева-Безбородко и жил на его даче на Полюстровской набережной. Отсюда он регулярно отправлял корреспонденцию на родину. Этому обстоятельству русская образная лексика и обязана «Развесистой клюквой». Согласно легенде, такая фраза, мгновенно ставшая крылатой в обеих столицах — и в Петербурге, и в Париже, — однажды сорвалась с легкого пера Александра Дюма-отца, снабдившего очередное письмо во Францию этаким эпическим зачином: «Сижу под сенью величественной клюквы…».

В 1903 году духовному лидеру русского православия отцу Иоанну Кронштадтскому был представлен крестьянин Тобольской губернии Григорий Ефимович Новых. Распутиным он назвался позже; тем не менее существует легенда, что проницательный Иоанн, заметив, что в Григории есть «искра истинной веры» и что-то такое, что дает возможность, как он выразился, «почувствовать его присутствие», будто бы добавил: «Смотри, чтобы твое имя не отразилось на твоем будущем». И как в воду глядел. И без того достаточно говорящая фамилия Распутина в фольклоре приобрела форму аббревиатуры, которая с особым удовольствием расшифровывалась обывателями: «Романова Александра Своим Поведением Уничтожила Трон Императора Николая». Так фольклор связал в одно целое имя императрицы Александры Федоровны с именем политического авантюриста Григория Распутина.