Ошейник Жеводанского зверя - Екатерина Лесина

Он прыгнул, прижимая меня к земле, полоснул клыками, раздирая и куртку, и плечо, и отскочил, чтобы напасть снова, целясь уже в бок. Он выдрал кусок моей плоти, но не стал его есть – плюнул им же в лицо и захохотал.

Новая боль и этот смех, который истинно смех Зверя о Десяти головах, отрезвили меня, помогли собрать остатки сил. Нащупать нож, который всегда носил с собой и выкинул вперед, целясь в оскаленную морду.

 – Уйди!

Зверь зарычал. А после вдруг отступил. Всего на шаг, но это был целый шаг моей жизни. Он словно раздумывал о чем-то, не спуская с меня внимательного, вправду почти человечьего, взгляда. А я смотрел на него, не решаясь двинуться.

Мы так и сидели друг напротив друга до самого рассвета, причем я порой проваливался в темноту бессознания, но он больше не нападал. Когда же за дальним краем леса встало солнце, я, беспомощный, сам пал наземь, выронив нож из онемевшей руки. Последнее, что я запомнил, был ласковый язык Зверя, вытирающий кровь с моего лица, и клыки, нежно ухватившие за ворот камзола.

Он поволок меня в лес. Зачем? Тогда я знал лишь один ответ: чтобы сожрать.

В первый раз я очнулся в месте, про которое по сей день не могу с уверенностью сказать, существует ли оно или же является плодом измученного болью сознания. Я умирал и ясно понимал, что умираю, я видел пред собой то путь, уходящий в небо, то каменные своды пещеры. То ангельские крыла касались моего лица, то жар и всполохи пламени.

В какой-то миг все смешалось, а потом вновь распалось на части.

 – Мы не можем позволить ему выжить, – говорил кто-то, склоняясь надо мной. – Ты ведь сам понимаешь это.

Руки на лице, вода по губам, а проглотить сил нет.

 – Ты сам пришел ко мне с вопросом, что же делать, а теперь стенаешь, что избранный выход слишком жесток, – продолжал настаивать голос.

 – Он мой сын.

Отец? Отец, помоги мне! Отец, ты же видишь, что я умираю!

 – Сын. Но разве не сына привел Авраам на гору? Разве не сына положил он на алтарь жертвенный во славу Господа? И разве не был готов пронзить его сердце ножом, понимая, что любовь к Богу превыше всего? Что он, в нем, Предвечном и Всесильном, спасение и вечная благость?

Небеса смотрели на меня, смотрели с удивлением и брезгливостью, примеряя на изломанное тело обещанную вечность. А та сползала, не в силах удержаться на узких плечах.

 – Зверь его не тронул.

 – Антуан об этом позаботился, – руку подняли, сдавили, словно желая сломать. – Ты с самого начала должен был решить его судьбу...

 – ...род Шастелей... отослать... выздоровление...

...смерть...

Голоса судили и рядили, а я, ускользнув от них, падал навстречу небу. И был счастлив, избавившись от боли. И был готов принять смерть.

Я не знаю, чего стоило мое спасение отцу. Должно быть, граф надеялся, что я, будучи слишком слабым, не выживу, что многочисленные раны и лихорадка убьют меня столь же верно, как его кинжал, но Господь рассудил иначе.

Небеса не приняли меня, швырнув в муку земного существования. Я помню, как плыл по рекам небытия, пил огненную воду, которая изливалась сквозь раны тела моего и воспламеняла его, заставляя кричать от муки.

Я помню, как плакал и звал мать, и она приходила, садясь в изголовье постели, смотрела с укором и иногда принималась что-то говорить, но я, оглушенный собственным криком, не слышал слов.

Я помню, как приходил в себя, видел людей и камень, серый и гладкий, и вновь уходил куда-то.

Три месяца, сказали мне, три долгих месяца я бродил на грани между жизнью и смертью, не в силах выбрать путь. А избрав, вернулся в тело, которое, истерзанное ранами и болезнями, показалось чужим. Я был настолько слаб, что мог лишь дышать и глотать жидкую кашицу, которой потчевали меня милосердные сестры.

Мое выздоровление затянулось. Я пропустил лето и осень, зиму встретил на костылях, уже самостоятельно добираясь до монастырского садика. Я смотрел на снег и снова думал о том, что же случилось тогда, в лесу. И уже сам находил ответы на вопросы.

Во-первых, не осталось сомнений в том, что де Моранжа желал меня убить, а отец – если тот разговор в пещере действительно был когда-то – не позволил. Во-вторых, оба они, граф и отец, причастны к появлению Зверя на землях Лангедока. В-третьих, подарок Антуана, шелковый шнурок, до сих пор обвивающий мое запястье, остановил чудовище.

В-четвертых, как кто-то поверил бы в подобное, если я сам не верил себе?

Я должен был узнать правду, но сначала мне следовало вырваться из монастыря, чей уют оборачивался пленом. А тому, кто ходит на костылях, не так-то просто убежать.

К декабрю же, словно пытаясь остановить меня, открылись раны на ноге, пошли желтым гноем, вынося осколки кости, и приехавший врач, долго ковыряясь в ране, вынес вердикт:

 – Неверно срослись. Нужно ломать.

Я согласился. Проклятье, я вспоминал де Моранжа и его лживые слова, сказанные у хижины на Мон-Муше, и удивлялся тому, сколько в них истины. Доктор был жесток, причиняя боль, но доктор же жестокостью возвращал мне способность ходить.

И снова была постель. И перевязки. И привычная уже беспомощность, смешанная с благодарностью к сестрам. Снова встать с постели я смог лишь в начале весны 1767 года, в тот самый день, когда, возвращаясь с облавы, пал жертвою ярости Зверя и подлости человека. В мае я уже мог обходиться без подпорок и костылей. В июне сел на коня и, несмотря на уговоры матери-настоятельницы, каковая, полагаю, получала деньги от моего отца за то, чтобы держать меня подальше от дома, покинул обитель.

В первой же встреченной на пути деревушке я принялся расспрашивать людей, пытаясь хоть как-то восстановить год, выпавший из моей жизни. Новости ужасали и наполняли меня гневом.

Год 1766-й унес жизни тридцати шести человек, а год нынешний продолжал страшный счет. 2 марта погибла Мария Плантен, 11 лет, из Сервьера; 29 марта – Мария-Марта Паскаль, 8 лет, из Дарна; 4 апреля – Жанна Поле, 15 лет, из Бессера; 7 апреля – Луиза Сулье из Нозероля; 1 апреля – Этьен Луба из Сен-Прива; 13 апреля – Анна Блер из Жюжака; 17 апреля – Луиза Поле из Меааля; 29 апреля – Роза де Латайер из Нозероля; 5 мая – Мария Бастид и Катрин Кутарель из Нозероля; 16 мая – Мария Данти, 7 лет, из Сет-Соля; 27 мая – Жозеф Меронан, 15 лет, из Созона; 28 мая – Андре Югон из Нозероля, 13 июня – Катрин Шотар, 9 лет, из Куфура.

А газеты в один голос твердили о небывалых злодеяниях волков, в великом множестве расплодившихся во Франции. И только «Газетт», легкомысленная и непостоянная вестница, позабыв о мошенничестве Ботерна, робко упоминала о Звере.

Господи, я должен был остановить это! И вновь забравшись на коня, я направился не домой, но к человеку, у которого имелись ответы на все мои вопросы и который – теперь я это понимал – отчаянно нуждался в моей помощи.

О чем еще рассказать? О том, что жизнь наша, в сущности, была обыкновенна? Что мы учились, после работали, и я помогал брату, а брат помогал мне. Что мы поднимались выше и выше по лестнице социального успеха.

И мы убивали.

Да, пусть Тимур открещивается, пусть обзывает маньяком меня, пусть твердит о ненормальности, но ведь и он участвовал. Смотрел, вдыхал волшебный аромат, пробовал кровь на вкус, потом, правда, брезгливо блевал, добавляя мне работы по уборке. Кстати, и убирались мы вместе, вместе же прятали тела.

– Пообещай, пообещай, что это в последний раз! – говорил он, помогая засыпать тело землей, при этом отворачиваясь, чтобы не видеть убиенную. И судорожно сглатывал, заполняя вязкой слюной пустой желудок.

– Обещаю, – обычно отвечал я, и оба мы понимали, что обещание мое – не более чем слова.

Нет, я не был сумасшедшим в том плане, что не понимал сути своих поступков. Понимал. Я знал, что совершаю убийство, как знал и то, что в случае поимки меня ждет пожизненное. Или психушка – хрен редьки не слаще. Понимал и то, что, с точки зрения обывателя, я не человек. И даже в какой-то мере соглашался с обывателем.

Но разве виноват я был в том, что шел дорогой, предначертанной другими? Они ведь все убивали: Жан Шастель, Антуан, даже беспомощный нытик Пьер. На всех кровь. Так стоит ли удивляться мне, который лишь плод от ядовитого древа?

Единственное, что я могу: сохранять разум. Я не позволяю себе срываться, я думаю, прежде чем действовать, хотя с каждым годом держаться становится сложнее.

Нельзя убивать тех, кого станут искать.

Нельзя убивать вблизи от логова.

Нельзя убивать слишком часто.

Нет, я понимаю, что когда-нибудь и на меня найдется серебряная пуля, но всему свое время. Сейчас я жив и хочу продолжать.