Золотое весло - Евгений Богат

— А вы сами уладьте! — сказала она, насмешливо щурясь. — Сами!.. На чужом горбу в рай не въедешь! И наряды посмотрите, и людей порасспросите, — добавила тише.

— Ну, что же… — замялся Керженцев.

— Нельзя сегодня, — огорченно покачал головой Королев. — Наряды у Шишкина, а он за материалами уехал.

— Ну завтра! — согласилась смуглая женщина. Она с вызовом и надеждой посмотрела на Керженцева и Воронихина. — Хорошо?..

— Завтра? — оживился Керженцев. — Ну, что же…

Он уже собирался попрощаться, но она загородила дорогу.

— И вот еще что! Ее, — она кивнула на самую молодую, все время молчавшую женщину, — ее уже пора переводить на легкую работу…

— На легкую работу? — не понял Керженцев. — Почему?

Женщины молчали. Самая молодая, смущенно усмехаясь, поправляла ожерельице, точно оно мешало ей дышать…

— А!.. — догадался Керженцев. — Ну, разумеется…

Воронихин посмотрел в ее лицо. Оно было сосредоточенно и серьезно, несмотря на усмехавшиеся губы. И хотя женщина еще не была матерью, у нее уже были лучистые, чуть опечаленные глаза, какие бывают только у матерей, Воронихин подумал, что ее глаза — самое изумительное и важное в этом полузаброшенном доме с мокрыми, недавно оштукатуренными стенами.

Женщины ушли.

Керженцев, Воронихин и Королев, заглядывая в пустые, пасмурные комнаты, обошли третий этаж, поднялись на четвертый.

Керженцев посматривал на часы. На лестнице, чуть отстав от мастера, держа Воронихина за локоть, он шепнул ему:

— Начала играть…

— Играть? Что? — опешил Воронихин.

— Наташа, жена, начала играть самому… — И Керженцев опять назвал имя известного пианиста. — И что выбрала! «Мефисто-вальс» Листа!

На четвертом этаже было так же пустынно и пасмурно, как и на третьем…

Когда Воронихин и Керженцев, попрощавшись с мастером, сели в машину, на мягком, обаятельном лице Андрея Ивановича появилось доверчивое и виноватое выражение. Это лицо говорило Воронихину: «Ты уж извини, Федя, что так получилось: понадеялся я на этих чертей фиолетовых, обманули они мое доверие…» Но Воронихин делал вид, что не замечает состояния Керженцева, он снова увидел за окном машины заржавленный лист железа, похожий с одной стороны на башню рыцарского замка, а с другой — на карикатурную физиономию с клоунским носом, и с удивлением уловил в этой физиономии что-то общее с лицом Керженцева. В ту же секунду он услышал ласковый голос Андрея Ивановича:

— Возьми, Федя, это тебе.

— Что мне? — не понял Воронихин и заметил в пухлых пальцах Керженцева розоватый листочек бумаги.

— Не видишь? — улыбнулся Андрей Иванович. — Билет в Дрезденскую галерею.

Воронихин растерялся.

Керженцев, посмеиваясь от удовольствия, говорил:

— Я подарил тебе ночь жизни, потому что стоять надо никак не меньше, чтобы туда попасть. Но дело, разумеется, не в этом! То, что ты, Федя, увидишь, стоит тысячи бессонных ночей. «Сикстинская мадонна» Рафаэля, «Автопортрет с Саскией на коленях» Рембрандта!.. Тициан, Мурильо… А Рубенс, а Ван-Дейк. Это незабываемо… Мы были с Наташей на открытии выставки второго мая. Она без ума от пейзажа «Еврейское кладбище»…

Воронихин смущенно слушал.

— Да… — растроганно заметил Керженцев. — Ты сам ведь когда-то писал маслом… И на скрипке играл!.. — Помолчав, он добавил: — Ты был талантлив…

За окнами машины замелькала Москва.

Керженцев стал серьезен, он внушительно заговорил:

— Завтра же с утра я буду искать для тебя хороший участок в Москве или Подмосковье.

— Не надо… — отворачивая голову к окну, сказал Воронихин.

— Нет, надо, — настаивал Андрей Иванович. — Не забывай о судьбе Паши Кошелева… И не обижайся, я говорю это любя.

Паша Кошелев был их товарищ, от которого ушла жена, потому что он долго жил в «медвежьих» углах. Имя Паши в их кругу уже давно стало нарицательным для определения мужчины, которому не удалась личная жизнь.

Воронихин молчал. Он вспомнил влажные, говорящие глаза жены…

Когда женщина живет много лет в далеких, тускло освещенных по ночам поселках, на берегах малоизвестных рек, то — боже мой! — с какой силой мечтает она о том, чтобы войти в легких туфлях в зал Большого театра, шелестя шелком вечернего платья!

Точно издалека доносился голос Керженцева:

— Я, пожалуй, не пойду на совещание — очень волнуюсь, как Наташа сыграла. Завтра ты расскажешь, о чем говорил министр… Утром у меня дела. Жду двух академиков, эти почтенные старцы весьма словоохотливы. К трем часам поеду в министерство. Да! Не забудь, что у тебя билет в Дрезденскую галерею на сеанс в двенадцать часов, — там строго. Освободишься ты к четырем… В это время я и буду ждать тебя в вестибюле министерства…

Машина остановилась. В памяти Воронихина выплыло ожерельице из тусклых коричневых бусинок разной величины.

— Андрей, постой! Ведь мы с тобой обещали…

— Что обещали?

— В Шелестово… Завтра…

— А!.. — Керженцев, выходя из машины, посмотрел на него снисходительно и ласково, как смотрят на ребенка, сказавшего что-то необыкновенно наивное, забавное…

Окна общежития выходили на восток. На рассвете теплый луч лег на красноватые веки Воронихина; он поднял их и подумал о том, что сегодня пойдет на выставку картин Дрезденской галереи.

Это было его первой мыслью; второй было воспоминание о Шелестове.

«Я обещал», — подумал он и тут же заснул опять.

А в двенадцатом часу он шел по Волхонке к Музею изобразительных искусств имени Пушкина. В лицах людей, в их походке и жестах, в самом воздухе этой улицы было, казалось, что-то настороженно-ликующее.

За углом Воронихин увидел музей с волнующимися толпами перед чугунной оградой. Он остановился, соображая, куда ему идти. Вокруг царило беспорядочное оживление: люди куда-то бежали, возвращались, собирались в очереди и шумно рассыпались.

Воронихин направился к чугунной ограде, но, не дойдя до нее, повернул обратно и быстро зашагал от музея…

В Шелестово шел полупустой автобус. Воронихин думал: «Зачем я еду? Чем я могу помочь тем людям — старому мастеру и женщинам? Какая пустая затея! Разве я забыл, как однажды, в мороз и пургу, целую ночь ехал на собаках, чтобы успеть к укладке бетона в фундамент метеостанции? А фундамент уже уложили накануне, без меня… Как тонко усмехнулся инженер Вагин, когда я вылезал из саней, облепленный снегом! Но тогда это имело хотя бы отдаленное отношение к моей работе… И только ли это было нелепо?» Два месяца он писал по вечерам доклад о бетонных работах в условиях Дальнего Севера: ему казалось, что в холодном сарае, заменявшем им клуб, станет жарко от дыхания людей, когда он начнет его читать. Явились двое: старик сторож Архипов и жена… Тихо, почти не раскрывая побледневших губ, она сказала: «Чудак!» Термометр показывал тридцать четыре ниже нуля.

Воронихин не хотел ехать дальше, осмеивал себя, но в душе хорошо понимал, что не выйдет из автобуса раньше, чем нужно.

Он поднялся на широкий холм, увидел, как и вчера, огненно-кирпичный дом, черно-белую землю («У господа бога в первый день творения было больше порядка») и решительно направился к разбитым дощатым подмостям.

В конторе было двое: мастер Королев и молодой человек, худенький, в серой курточке. Наклонясь над столом, они рассматривали чертежи и при появлении Воронихина удивленно откинулись назад.

Мастер улыбнулся, как бы говоря: «Вот не ожидал…», а молодой человек покраснел и стал ерошить волосы.

— Николай Филиппович Шишкин, — назвал он себя, растерянно пожимая руку Воронихина. И, не переводя дыхания, осведомился: — Позвольте информировать вас о выполнении плана?

— Что вы!

Оба были смущены. Молодой человек, опять ероша волосы, тихо попросил:

— Пойдемте, я вам все покажу…

— Спасибо, я уже все видел вчера, — ответил Воронихин.

— А сегодня у нас не то, что вчера, — поспешил Королев на помощь Шишкину. — Сегодня люди работают.

— Ну что же, я с интересом…

В коридоре второго этажа удушливо пахло горячим битумом; молодые рабочие, сидя на полу, черными по локоть руками укладывали паркет.

Хозяева повели гостя в одну из комнат.

На высоких козлах стояли две женщины: смуглая, с худым цыганским лицом, и самая молодая, в ожерельице… Изогнувшись и закинув головы, они намазывали на потолок бело-кремовую влажную пасту.

На подоконнике сидела рябая, широкоскулая женщина и медленно водила набухшей от белил кистью по оконной раме. Пожилой не было видно…

Работа только началась. Комната, как и вчера, была пасмурной и сырой, но что-то в ней уже изменилось — так изменяется хмурое лицо, когда в уголках губ зарождается улыбка.

«Ну вот, опять все обошлось без меня», — подумал Воронихин, оглядывая комнату. Взгляд его остановился на самой молодой. Ветер, ворвавшийся в окно, обжимал платье вокруг ее совсем еще стройной фигуры. Движения ее были плавны, медлительны, а лицо сосредоточенно и серьезно.